Конец Емельяна Пугачева (очерк)

Пройдет всего лишь месяц со дня этой встречи, и, преданный атаманами-заговорщиками, «мужицкий царь» окажется в руках врагов. О ходе событий за последние тридцать дней мы узнаем бегло по главам, связанным с приключениями «прохиндея» — ржевского купца Долгополова, принявшего на себя, корыстной цели ради, участие в поимке «злодея», Прямого показа Пугачева в последние вольные дни его жизни, как равно истории предательства и дальнейших событий, закончившихся 10 января 1775 года казнью народного вождя, читатель не найдет на страницах произведения. Еще раз видим мы Емельяна Ивановича на пути к Царицыну, но уже издалека, по впечатлениям участника «комиссии» капитана Галахова (глава 7, ч. 2 третьей книги).

Обращаясь к замыслу писателя, запечатленному в его плане к заключительной части романа, а также основываясь на отдельных высказываниях Вячеслава Яковлевича в беседах его незадолго перед кончиной с близкими людьми, мы можем предложить вниманию читателя краткое изложение событий, оставшихся неосвещенными в эпилоге, с необходимой экспликацией по рабочим материалам автора.

Двадцать первого августа, утром, на высотах, окружающих Царицын, появилось до шести тысяч пугачевцев. Будучи осведомлен о «шатании духа» среди защищавших город донских казаков, Пугачев направил к ним своего посла, и вскоре у городского вала съехались обе стороны: пугачевцы и казаки. Среди первых, числом до сорока, находился и сам Емельян Иванович, величавший себя фельдмаршалом царя. Донцам при переговорах он дал слово выпросить перед «государем» прощение для них. На это казаки согласились служить Петру Третьему и обещали стоять в стороне от города, не стреляя по царскому войску. Был тут среди пугачевцев также и будущий предатель Иван Творогов, который, согласно показаниям Осипа Баннова, расцеловался, здороваясь, с одним из донских казаков, и оба повели речь о «пересечении драки».[11] К концу же переговоров один из донцов, узнав самозванца, закричал: «Емельян Иванович, здорово!»

По плану очередной главы автор отмечает, что донской казак, опознавший Пугачева, был Ванька Семибратов, с которым Емельян Иванович, по возвращении из Польши на Дон, ездил в Царицын за холстом и дегтем.[12] А в заметках писателя к моменту, когда Семибратов узнал своего земляка, имеется запись: «„Ишь ты, из острога да прямо до царского порога… Харош парень!“ — кричали донские казаки, от которых отворачивался Пугачев».

Этот случай «привел нас, — показывал Творогов на одном из допросов, — в такое замешательство, что руки у всех опустились…» К этому Петр Пустобаев при допросе добавил: «Сие услышав, он, Пустобаев, перестал почитать самозванца за государя и, отъехав от него далее, казаку Чумакову сказал: „Слышал ли ты, как государя-то нашего называют? Видно-де, он в самом деле злодей“. На что Чумаков будто бы откликнулся: „Ты молчи об этом… А придет время, — так он от наших рук не отойдет!“[13]

Говоря о „замешательстве“ при случае с опознанием Пугачева донским казаком, Творогов, по убеждению писателя, явно выгораживал себя на допросе, так как самозванство Емельяна было ему не в новость (см. 6 главу, ч. 2 третьей книги „Емельяна Пугачева“).

В действительности замешательство среди пугачевцев у стен Царицына произошло потому, что „из тыла“ подоспела весть о быстром приближении корпуса Михельсона. Когда Пугачев открыл пальбу по городу, „с задних его толпы разъездов уведомили его“, что воинская команда врага „на виду“. К этому в своем показании Пугачев добавляет, что при известии о близком враге „он оробел“, так как надежных людей, то есть яицких казаков, у него осталось мало, а на прочих многих, в том числе и на перебежчиков-донцов, полагаться нельзя было. Так вскоре и сбылось: донские казаки в последующие две ночи покинули Пугачева, а все прочие в „толпе“, не выдержав натиска Михельсона, рассеялись кто куда по степи.[14]

Возвращаясь к факту опознания Пугачева донскими казаками, необходимо сказать, что об этом случае имеется запись в показаниях ряда пугачевцев. Рассказывал об этом на допросе и сам Емельян Иванович:

„Когда ж донские казаки пришли в его толпу, то многие тут были и знакомые ему и, его узнавши, между собою шептали: „Это наш Пугачев“, — но, однако ж, ни один из них в глаза назвать его не смел“.[15]

Не трудно представить себе душевное состояние Пугачева, опознанного земляками, но вынужденного продолжать игру в царя. Азартный игрок „на кону судьбы своей“, он не раз, еще до Царицына, внутренне противился тяготившей его роли самозванца. Писатель, как мы знаем, не однажды возвращался (во второй и третьей книгах своего произведения) к эпизодам „смотрин царя“ и „открытия“ себя Емельяном Ивановичем людям (сцены с пушкарем Носовым, с офицером Горбатовым, со стариком Захаровым). И в каждом новом эпизоде все острее подымалось у Пугачева чувство горькой обиды на людей ввиду упрямого их желания видеть в нем „третьего императора“.

„— Нет, дедушка, не царь я… — говорил он посланцу народа, старику Захарову, неподалеку от Саратова. — Простой человек, казак я простой“.