Конец черного темника

   — Промеж собой мужики балакают. Да вон и наш игумен отец Пафнутий анадысь баял: непременно Мамай должен снова на Москву пойти, река Вожа ему — как баранья кость в горле... Игумен и направил нас лесовать, а по весне должно на укрепление засек и крепостей народу немало выйти... Ох, как в нём, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!

Великий князь улыбнулся, глядя на рассудительного не по годам кашевара, понравился он ему своей речью, пригласил супу отведать, который уже кипел в котелках. Парнишка поблагодарил «инока», но отказался: сослался на то, что свой доваривать надо, — скоро лесники на еду прибудут.

Он снова улез в мурью, а князь Дмитрий и его товарищи сели обедать. Как и полагается монахам, ели пшённый суп с луком, без мяса, который пах привольным дымом костра и напомнил князю о совершенных им военных походах: сколько ему пришлось, участвуя в битвах с четырнадцати лет, побывать в них и сколько таких же котелков с супом опорожнить со своими воинами!.. А сколько за это время хороших боевых друзей пришлось похоронить, и сколько раз сам находился на волосок от погибели!..

Но в самом великом князе жила вера в то, что неподвластен он в бою смерти, и эта вера с возрастом крепла, потому что твердела рука, закалялась воля, прибавлялось мужество и постигалась наука побеждать. Выиграв битву, кланялся он на поле брани всем, кто помог ему это сделать, — воинам русским: и своей дружине, и смерду, и простому ремесленнику, бившимся с ним рядом. И как возрадовалось сердце, когда услышал от юнца кашевара вот эти слова: «Ох, как в нём, в народе, силу-то колыхнула победа на Воже!» Значит, верят, что ордынца бить можно...

Заметил Пересвет — задумался великий князь: вот так незначительная вроде бы встреча, а может вызвать большие мысли. Знал это чернец... Да, может!

Подошли лесорубы: все они были рослые и широкоплечие, в нагольных полушубках, за кушаки засунуты топоры. Особенно выделялся один: с чёрной как смоль бородою, умными серыми глазами, полушубок накинут на плечи, словно жарко лесорубу, через распахнутую на груди рубаху выбивались такие же чёрные, как борода, волосы.

   — Здравствуйте, божьи люди! — сказал чернобородый, подходя к обедающим «монахам». — Откуда едете? И куда, если не скрытничаете?

   — Чего нам скрытничать, — ответил Бренк. — Везём горшки в Пронскую обитель. В Москве по делам бывали, сейчас оттуда.

Чернобородый бросил взгляд на сани, увидел волка, хитро прищурился:

   — А мы видели, как за вами звери гнались. Метко стреляете, божьи люди. Где только научились?

   — Да ведь и инокам приходится добывать в поте лица хлеб насущный. Мы на стрелу рыбу берём...

Лесоруб кинул взгляд на князя Дмитрия и отвернулся. Потом снова посмотрел на него. Это не ускользнуло от внимания Бренка.

   — Дальше вам волков, я полагаю, опасаться нечего, — продолжал чернобородый как ни в чём не бывало. — Как только за Оку выедете, и сразу полем, если вам к Пронску путь держать... Да коль увидите волков, не обращайте внимания. Они там сытые ходят, по полю убитые кони валяются и людские тела так и лежат вразброс, ещё не убрали. Где прошёл Мамай, там много корму волкам и шакалам...

Лесоруб снова пристально посмотрел на великого князя. В его серых глазах Дмитрий уловил удивление и что-то вроде испуга, и вдруг вспомнил эти умные глаза, и чёрную как смоль бороду, и даже топор — не этот ли, засунутый у Него за пояс?! — которым он рубил татар как капусту и кричал: «Знай наших, коломенских!»

«Узнал аль не узнал меня?» — подумал князь. Но чернобородый, не глядя более на Дмитрия, повернулся в сторону мурьи и крикнул:

   — Филька! Филимон... Еда готова?

Из отверстия вылез по пояс давешний парнишка и, вытирая рукавом кафтанишка губы, ответил:

   — Готова, батя. Я уж и свечи затеплил, залезайте да и за трапезу.

Лесоруб оборотился к Пересвету:

   — Это сын мой, Филька. Смышлёный малец.

   — Да, верно. Говорили мы с ним. Люди вы наши — монастырские. А тебя как зовут? — спросил Александр.

   — Акимом. Мы ведь у нашего игумена Пафнутия в кузнецах пребываем. А лесуем временно: вот как железо прибудет, — купцы, должно быть, везут, реки-то льдом покрылись, — да зачнём мечи ковать, щиты и латы. Скоро понадобятся, я так полагаю. Да отольются Мамаю слёзы наших детей, матерей и жён, — чернобородый сжал рукоять топора. — А вы как думаете, иноки?

   — Отольются! — убеждённо сказал великий князь.

Как только монахи отъехали, Аким подозвал к себе сына и спросил:

   — Знаешь, кто тут был у нас и вон там у сосны суп хлебал из котелка?

   — Нет, не знаю.

   — Это, Филька, сам великий московский князь Дмитрий Иванович.

   — Да неужто?! А я с ним как с простым монахом разговаривал: что на ум приходило...

   — Я его сразу признал, хоть он и под инока вырядился. Я ведь с ним на Воже-реке рядом бился... Смотри, ни слова никому! Понял. Знать, надобно ему под монашеской одеждой куда-то ехать и какие-то дела вершить. Может, на людей решил посмотреть да узнать: готовы ли они с Ордой по большому счёту встретиться в битве...

   — Понял, батя! — заверил Филька.

16. РАНОВСКАЯ ЗАСЕКА