Конец

Несмотря ни на что, лабиринты улиц и маленькие площади обладают несомненной прелестью и особой, чуть печальной, красотой. Самая старая часть города — его сердце — состоит из сплошных спусков и подъемов, притом весьма крутых, так что по всему асфальту сделаны поперечные желобки, чтобы заехавшие сюда машины не скатывались вниз. Хотя, по правде сказать, улицы здесь такие узкие, что машине проехать трудно, к тому же есть отрезки, где дорога пролегает под крышами и арками — едва ли не по туннелям, над которыми дома возвышаются еще на два-три этажа.

Путники проходят под одним из таких сводов, ускоряя шаг и часто оборачиваясь назад, точно каждый хочет лишний раз пересчитать присутствующих. Они уже не скрывают своего страха. Туннель протянулся не более чем на десять метров, но и этого достаточно, чтобы в середине его из-за темноты почти перестали различаться лица, а фигуры на фоне света, проникающего с двух концов, превратились в черные силуэты.

Но вот они выходят на крошечную площадь с источником. Источник старинный — чаша, выложенная растрескавшейся мозаикой. Собака по-прежнему следует за ними, словно стала еще одним членом этой группы, и теперь она тоже, подражая им, остановилась. Из открытой пасти свисает язык, взгляд, обращенный к людям, очень выразителен, как будто она хочет спросить у них о причине остановки. Площадь совсем маленькая — чуть шире улицы, вернее, каждой из тех четырех улочек, которые перекрещиваются здесь, образуя идеально правильную геометрическую фигуру; при этом две улицы закрыты сверху каменными сводами. Одним краем площадь резко спускается вниз, крыши над ней расступаются достаточно широко, чтобы солнце могло добраться почти до асфальта, освещая стену, где расположился источник. Он находится по правую руку от той улицы, по которой вышли сюда путники, в наиболее высокой части площади.

— Смотрите, стулья! — Марибель указывает налево, в угол, где и на самом деле перед распахнутой дверью стоят пять маленьких стульчиков.

— Как странно… — удивляется Ампаро. — Что, интересно, могли здесь делать дети?..

Стулья разного фасона и сделаны из разного материала, три из них сплетены из камыша и по размеру действительно кажутся детскими. Ньевес немедленно подает голос, желая предложить собственное объяснение:

— Нет, они вовсе не детские. — Она чуть наклоняется, чтобы погладить собаку по рыжеватой шерсти с соломенным отливом. — Такие стулья нравятся пожилым людям, обычно они сидят на них вечерами, наслаждаясь прохладой.

— Ты права, — говорит Мария, — здесь ведь наверняка живут одни старики.

— Ясно, — задумчиво произносит Хинес, словно пытаясь разобраться в хаосе собственных мыслей, — в час ночи…

— Да, «сиденье из сплетенных рук…», — бормочет Уго, зажигая очередную сигарету.

— Ну что? — спрашивает Хинес. — Попробуем заглянуть в дом?

— Да, надо бы посмотреть, — соглашается Ампаро. — В этом проклятом городе, похоже, нет ни одного приличного магазина одежды. Я бы плюнула на все и поискала вещи в домах… И если они чистые…

— Ой! Не знаю, как объяснить, но я… — морщит нос Марибель.

— Ну одежда еще туда-сюда, — подхватывает Мария, — но обувь…

— А я бы взяла купальник, — говорит Ньевес.

— «Сиденье из…» — опять заводит ту же песню Уго, но тотчас словно спотыкается и с некоторым опозданием отвечает Ньевес: — Да какая разница, девочки! Купайтесь в чем мать родила — тоже мне проблема!

— А ты? — поворачивается к нему Ампаро. — Ты тоже будешь купаться в чем мать родила?.. Или ты из тех, кто…

— Тебе — нет, — обрывает ее Уго, не слишком заботясь о логике и размахивая горящей сигаретой перед самым ее лицом, — тебе я обязательно найду купальник, и чтобы был совсем закрытым… А вот другие…

На него никто не обращает внимания. Уго делает полукруг по площади, с хитрой и злобной ухмылкой поглядывая на Марию, потом плюхается на один из стульев, который шатается под его тяжестью.

— «Сиденье из сплетенных рук… для попки королевы», — декламирует Уго, а затем тянет руку с зажатой сигаретой в сторону собаки.

Но собака хочет избежать его ласки, она выгибает спину и чуть отодвигается — ровно настолько, чтобы Уго не мог до нее дотянуться, потом застывает, глядя в неведомую точку, где что-то вроде бы привлекло ее внимание.

— Эй ты, иди ко мне! — велит Уго, наклоняя вперед верхнюю половину тела, так что стул начинает качаться на двух передних ножках. Ему удается дотянуться до собаки, но та сейчас же отходит еще чуть дальше, потом внезапно настораживается, поднимает уши и словно каменеет — только крылья носа чуть подрагивают. Кажется, она смотрит не на Уго, а на Ампаро или Хинеса, и вдруг разворачивается и куда-то устремляется, проворно перебирая ногами. Вскоре собака исчезает в конце той улицы, по которой они недавно пришли.

— Эй, песик! — пытается вернуть ее назад Ньевес и довольно неумело свистит. — Что ты ему сделал? — обращается она к Уго. — Просто так он не убежал бы… Небось обжег своей сигаретой!