Кондрат Булавин

Все обернулись на возглас. В дверях стоял высокий, стройный казак в бархатном, вишневого цвета кафтане. Вид у него был щеголеватый, бравый. Широкий пояс, подбитый голубым бархатом, расшитый золочеными нитками и украшенный каменьями, туго охватывал его стан. На поясе, на серебряных застежках, висела кривая турецкая сабля с белой костяной ручкой.

Казаку, было лет под сорок. Смуглое красивое лицо его было бронзовым от загара. Мягкая черная бородка обрамляла худощавые щеки.

– А, Кондратий! – воскликнул Григорий. – Заходи. Выпей за здоровье Донского Войска.

– Это можно, – усмехнулся Булавин и, подойдя к столу, поздоровался с казаками. – Здоровы были, братцы!..

– Здорово, Кондратий… здорово! – приветливо откликнулись сидящие.

Григорий налил в ковш вина, подал Кондрату:

– Пей.

Кондрат сдернул с черной курчавой головы бархатную шапку, опушенную каракулевым мехом, и взял ковш.

– За ваше здоровье, казаки, – кивнул он головой. В левом ухе у него блеснула крупная золотая серьга с изумрудом. – Выпьем, чтоб родня не журилась.

Поднеся ковш ко рту, Кондратий заметил старого запорожца, который не спускал с него глаз.

– Дед Остап, неужто ты?

– Угу, сынку, угадал, – ощерил беззубый рот старик. – Я дед Остап, на ногах стоять ослаб.

– Здоров, здоров был, старина! – расцеловал его Кондрат. – Где ж ты пропадал эти годы?

– Эге, Кондратий! – воскликнул старик. – Да де ж я не был за ци годы! Был в Московии, был на Украине, был везде, где люди православные живут… Дуже богато исходил я за ци годыны путий-дорозий… Много бачил горя и слез людских, тильки радостей мало… Вот я и ходил, веселил людей…

– Подвинься, дед, – сказал Кондрат, – сяду возле тебя, погутарим, старое вспомним…

– Садись, садись, Кондратий, – радостно подвинулся старик. – Давненько не видались, побалакаем…

Обняв старика, Булавин стал расспрашивать его о житье-бытье. Лицо Кондрата светилось ласковой улыбкой. Он рад был видеть старого домрачея.

Булавин немало провел со старым запорожцем бурных дней и ночей в набегах и битвах с крымскими татарами, ногайцами, турками. Никогда не расставался этот веселый старик со своей звонкой домрой. В грустные минуты он умел веселить и тешить казаков.

– А ну, дед Остап, вспомним старину, – хлопнул старика по плечу Кондрат, – сыграй веселую.

– Веселую? – озорно взглянул старый запорожец из-под лохматых бровей на Кондрата. – Ладно. Хай буде так.

Дернув струны, он запел:

Стой, хлопче, не валяй,
Кубелек[6] не марай.
Кубелек мой кумашной,
Работы домашной.
Кубелек я сниму,
Потом тебя обниму…

Несколько казаков пустились в пляс.

Кондрат, сверкнув золотой серьгой, сорвался с лавки и также пошел плясать, вздергивая широкими плечами.

Казаки, посмеиваясь, подпевали:

Кубелек я сниму,
Тебя крепко обниму…

– Оце добре, казакови! – воскликнул домрачей, когда Кондрат, вспотевший и багровый, тяжело дыша, опять сел рядом с ним. – Дуже добре, дай поцелую.

Они расцеловались.

Потом снова пили, плясали, пели песни. Кондрат поднялся.

– Хватит, браты! Пошли встречать царя.

Казаки шумно повставали и веселой гурьбой, с шутками, со смехом вывалились на улицу.

У кабака стояла толпа. Маленький, тщедушный рябой казачок, с редкой белесой бороденкой, в алом потрепанном зипуне, размахивая руками, что-то рассказывал. Окружающие смеялись.

– А вот кабы такую распить, атаманы-молодцы, – указал казачок на сорокаведерную винную бочку у крыльца, – душа сразу взыграла б…

Увидев выходивших из кабака казаков и среди них Григория Банникова, он обрадованно закричал:

– Гришка!.. Банник!.. Поломай тебя грец, ты что ж это, с Бахмут-городка приехал, денег много привез, сам пьешь, а друзяков своих не угощаешь? Эх ты, а еще односум[7]…

Банников осоловевшими глазами вгляделся в рябого казачишку.

– А, Мишка Сазонов!.. Здорово!.. Иди, олух, угощу…

Сазонов облизнул губы, подошел к Григорию. Подмигнув казакам, он сказал:

– Пропили отца, пропьем брата, еще матушка брюхата, что-нибудь да родит.

Казаки захохотали. Мишка Сазонов был весельчак. Что бы он ни сказал, все вызывало смех у толпы.

Григорий полез в карманы, но они были пусты.

– Нету денег, все пропил.

– Жадничаешь, – сказал Мишка обиженно. – Жалко тебе ковш поставить…

– Я жадничаю? – изумился Григорий. В глазах его вспыхнули гневные огоньки. – Ах ты, рябая тетеря, да я тебя до смерти запою. Якудра! Яшка!.. – заорал он кабатчику. – Какая цена твоей бочке? – пнул он ее ногой.

Кабатчик, краснолицый, здоровенный детина в синей суконной однорядке, раздумывая, почесал затылок.

– Не трогай, Григорий, – сказал он, – все едино у тебя грошей нет…

– Замолчи! – свирепо крикнул на него Григорий и, отстегнув красный пояс с саблей, сбросил с себя нарядный кафтан, кинул его кабатчику.

– Хватит за бочку?

Яшка отрицательно мотнул лохматой головой.

– Мало.

Григорий, распаленный, гневный, молча опустился на крыльцо, стащил с ног сафьяновые сапоги, бросил кабатчику.

– А теперь хватит?

– Мало, – качнул снова головой кабатчик.