Кондрат Булавин

– Да ведь она прозывается Матреной… Крещена православным именем, – убеждал попа Туляй. – Звать же ее по-нашему, православному – Матрена.

– А кто ее крестный отец и мать?

– А этого я, ей-богу, батюшка, не ведаю, – растерялся Митька. – Надобно б у Воробьева спросить, да он уехал на житье куда-то в низовья… А Матрену я пытал, да ведь она ж этого чоха-моха не понимает… Уж повенчай, батюшка, за ради бога, я тебе серну за это убью и приволоку.

Поп стал сговорчивей.

– И лису мне еще на шапку убей.

– Ладно, батюшка, убью и лису, только повенчай. Я тебе еще и пару зайцев принесу. Сам знаешь, охотник я лихой да удачливый.

– Приходи завтра с турячкой к часовне, – сказал поп. – Так и быть, уж возьму грех на душу – повенчаю. Отмолю бога, на ту зиму все едино думаю идти монахом в монастырь…

На следующий день Митька подстриг бороду и в кружок волосы на голове, надел чистую холстинную рубаху и велел недоумевающей турчанке идти с собой.

Шел он по улице, торжественно ступая и блаженно улыбаясь. Встречавшиеся казаки с удивлением смотрели на него, изумляясь его праздничному виду.

– Куда, Митька, собрался?

Туляй хитро усмехался.

– Э, браты, святое таинство совершать: венец с Матреной принимать. Сами ведь, небось, понимаете, совестно православному человеку не венчавшись жить с бабой…

– Оно хочь так, – соглашались казаки, – но у нас, на Диком поле, это дозволительно.

– Нехай хоть и дозволительно, – решительно возражал Туляй, – но не хочу я жить не по закону. Разве ж можно не по закону с бабой жить? Кто она мне – не то жена, не то полюбовница. А вот ужо повенчаюсь, буду знать, что она мне законная жена, богом данная…

– Да где там богом, – смеялись казаки. – Сережкой Воробьевым тебе данная и пропитая, а не богом…

– Бросьте мне глупые слова говорить, – злился Туляй. – Ежели бог не хотел бы мне ее дать, так Сережка не привел бы ее на круг. Все богом делается. Сами, небось, знаете пословицу: без бога – ни до порога…

– Ну, ладно, Митька, иди женись. В добрый тебе час!

– Спасет Христос на добром слове, – кланялся Митька и продолжал свой путь.

Глава VIII

В Пристанском городке жил бобылем немолодой казак из украинцев, участник многих походов, лихой рубака, Лукьян Хохлач. Человек он был степенный, рассудительный, всеми уважаемый, но, как и многие казаки на верховье, томился в жестокой нужде. Добывал себе пропитание неутомимой охотой.

Однажды после изрядной попойки Лукьян проснулся с тяжелой головой. Он поднялся с постели и начал шарить по углам куреня, разыскивая, что можно бы снести кабатчику. Мучительно хотелось опохмелиться, но углы были пусты. Оставалось только оружие.

Злой, обрюзгший, он сел на лавку, раздумывая над тем, что бы отдать: саблю, пистоль или сайдак с луком и стрелами? И, поймав себя на этой мысли, он свирепо выругался: разве ж пристойно казаку пропивать оружие? Самый последний человек тот, кто делает этакое.

В это время на улице послышался многоголосый говор и топот лошадей. Лукьян прильнул к оконцу, но сквозь мутную слюду ничего не было видно, мелькали лишь неясные тени. Хохлач подбежал к двери, распахнул ее. По улице ехали незнакомые казаки, судя по добротной одежде и оружию, из низовых станиц. Казаки верховых городков богато не одевались.

Ехавший сзади молодой казак, заметив лохматую белесую голову Хохлача, выглядывавшую из-за двери, остановился.

– Тпру, стой!.. Братуня, – позвал он Хохлача, – подь-ка сюда.

Лукьян нехотя подошел.

– Здорово ночевал, станичник! – приветливо поздоровался казак.

– Слава богу, – угрюмо буркнул Хохлач, исподлобья разглядывая нарядного всадника, одетого в синий суконный кафтан, расшитый серебром, и увешанного дорогим оружием.

– Что не весел, станичник? – спросил всадник.

– Голова раскалывается…

– Ай бесилы перехватил? – засмеялся казак.

Хохлач промолчал.

– На похмелье надоть выпить, – посоветовал казак, – сразу полегчает.

– Не на что, – уныло сказал Лукьян.

– Пропился? – расхохотался казак. – Люблю таких, ей-богу, люблю. Я сам такой… Уж ежели пить, так пить. Все пропью до ниточки, а потом все и добуду… Да ты, может, про меня слыхал? Гришкой Банником меня кличут.

– Не слыхал.

– Да как же так? – изумился Григорий. – Меня ж всякая собака на Поле знает… Ты, зальян[34], оружьишко-то не пропил?

– Да ты что, азиат тебя забери! – выругался Хохлач. – Можно ли казаку оружье пропивать?

– Молодец! – похвалил его Григорий. – Люблю таких. Вот тебе господь, люблю!.. Ежели есть у тебя аргамак, то седлай, поедем с нами… У нас, брат, вина да меду хоть залейся… На гульбу[35] мы приехали, у вас тут зверья много водится… А сами-то мы из низовых станиц… Поедем, брат, в обиде не будешь…

Хохлач при упоминании об охоте сразу же оживился, глаза его повеселели.

– Что ж, поедем, – согласился он.

Оседлав коня высоким персидским седлом, забрав в курене сайдак со стрелами и пистоль, он вскочил на лошадь.

– Тебя как, брат, зовут? – спросил Григорий.

Хохлач сказал.

– Ну, Лунька, погоди… Сейчас дам тебе лекарство, сразу болезнь твоя пройдет. – Григорий нагнулся к вьюкам запасной лошади, которую он вел с собою, и достал большую глиняную флягу: – Пей!