Кондор улетает

Он был тогда в Баие — пыльные улицы, голые дети, играющие в сточных канавах, собаки, чешущие шелудивые спины, личинки мух, облепляющие все. Он уже много лет видел все это то в одном, то в другом городишке. Прежде ему даже нравились гниющие отбросы и вонь, поднимающаяся от земли вместе с утренним солнцем. Он чувствовал себя могучим, чистым и бесконечно здоровым среди этих низкорослых темнокожих людей. Он был высоким, светловолосым, и эта разница между ними давала ему особое ощущение жизни.

Но не на этот раз. Он смахнул с рукава рубашки большого зеленого жука, услышал жужжание его металлических крыльев и подумал: с меня довольно.

Через неделю, когда они, попытавшись войти в порт при отливе, сели на мель в устье какой-то реки, он начал разглядывать этот маленький городок (он не знал его названия, да оно его и не интересовало). Такой аккуратный, такой опрятный: площадь, церковь, разноцветные дома на склонах. Такой чинный. Оливер поймал себя на том, что не сводит глаз с кафе напротив церкви, и вдруг пожалел, что не сидит там за столиком и не обсуждает цены на сахар и кофе…

Это мое последнее плавание, сказал он себе. Я останусь в первом же порту Соединенных Штатов, в который мы зайдем.

Он так обрадовался своему решению, что даже не испытал досады, когда узнал, что они идут назад в Баию. Ему нравился ром из местных сортов сахарного тростника. И там можно будет напоследок найти себе девку.

Это была крупная женщина, одного с ним роста, черная кожа, черные волосы, черные глаза, ноги толстые, как древесные стволы, широкие бедра и такая медлительность движений, точно она плыла под водой. Он заметил сыпь у нее на плечах, руках и под грудями.

— Что это?

Она приподняла отвислую грудь и посмотрела:

— Блохи искусали. Не бойся, матросик.

Он не вспомнил ни одной болезни, которая начиналась бы с такой сыпи, — во всяком случае, из тех, какую мог бы подхватить он. Комната была грязной, и в углу комнаты чесалась во сне и била ногой по голому полу собака, и Оливер перестал думать о сыпи. Он был слишком пьян, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Две недели спустя, когда они шли к Новому Орлеану через просторы Мексиканского залива, отмечая свой путь кусочками ржавчины, осыпавшейся с бортов, один из механиков, пожилой англичанин, вдруг упал без сознания. Второй помощник, исполнявший также обязанности судового врача, только взглянул на него и приказал перенести его в пустую каюту. Он сам запер дверь и ушел доложить капитану, а юнга в ужасе прошептал: «Оспа!»

Они оставили англичанина в каюте жить или умирать в одиночестве. Все старались держаться подальше от этой двери, а внутрь не заходил никто, кроме юнги-бразильца, который переболел оспой в детстве, о чем свидетельствовало его рябое лицо. Но и он обматывал голову полотенцами, не слишком доверяя россказням, будто оспой дважды не болеют. Один раз в день он относил больному еду и воду и, заглянув на секунду внутрь, снова захлопывал дверь и тщательно забивал щели паклей. Иногда он сообщал новости: «Оспа наружу вышла, он на себе всю одежду разодрал». Или: «Просит еще воды». Но чаще юнга просто качал головой и говорил: «Вонища. Матерь божья, какая вонища!»

Оливер вспомнил, что в ту ночь в Баие механик был в том же борделе, что и он. И вспомнил женщину с блошиными укусами под черными грудями. Он стал ругаться на всех языках, какие знал, выкрикивая их в дрожащее марево над Мексиканским заливом. Потом спустился вниз, нашел укромный уголок, разделся догола и тщательно проверил, нет ли на теле каких-либо пятен. С помощью зеркальца для бритья он даже осмотрел всю спину, внимательно, дюйм за дюймом. На это ушел не один час, потому что его тело заросло густыми волосами. А утром его опять обуял страх, и ему снова пришлось искать место, где он мог бы раздеться и осмотреть себя еще раз.

До Нового Орлеана оставалось меньше недели пути, когда заболел судовой плотник. Несколько дней ему удавалось это скрывать, несмотря на сильный жар и на зуд, но в конце концов оспа высыпала у него на руках и лице. В среду, ища прохлады, он выбрался на носовую палубу. Его увидели Оливер, боцман и кочегар. Они с криком бросились прочь и подняли тревогу. Плотник, маленький коренастый мексиканец с миндалевидными глазами, уроженец Юкатана, стал их звать. Его голос был сдавленным и глухим из-за сыпи, обложившей горло. Стоявший на мостике старший помощник закричал на него по-немецки, но мексиканец продолжал, покачиваясь, стоять у грузового люка. Он видел невидимое, разговаривал с людьми, которых тут не было, и время от времени наклонялся погладить жмущуюся к его ноге невидимую собаку.

На мостик торопливо поднялся капитан, незастегнутая рубашка открывала волосатую грудь. Помощник исчез. К мексиканцу подбежал юнга. Его голова была кое-как обмотана полотенцем.

— Поскорее! — крикнул капитан.

Юнга потянул мексиканца за плечо. Мексиканец ударил его локтем, и юнга, все еще прижимая полотенце к лицу, отлетел в сторону.

Капитан опять крикнул:

— Предупреждаю!