Конан. Великий лес

К ее костру пришли все люди Леса. Владыка, «волчий князь» Фредегар держал за руку сына Хэльмитор, маленького Вуйко. Дочь Фредегара, княжна Фрерона, славившаяся своей надменностью и неженской отвагой, сейчас плакала, не таясь, глядя на то, как муж Хэльмитор, Рагнахар, собирает в урну еще теплый пепел возлюбленной. Это он нашел Хэльмитор на кромке Леса, мертвую, со стрелой в сердце. Папоротники скрыли ее от преследователей… Но Рагнахар острым взглядом лесного жителя разглядел след смерти: капли крови брусничной россыпью на листьях! На руках он принес домой свою Хэльмитор, а потом — две ночи и день — пока готовили костер и созывали людей, Рагнахар, ни на миг не смыкая глаз, вырезал на урне всю историю своей загубленной любви: встречу, свадьбу, рождение сына, гибель от рук охотников… За эти две ночи и день седина инеем покрыла темные кудри Рагнахара, горе согнуло могучие плечи, скорбные морщинки залегли в углах рта — только глаза горели ярче, чем прежде: обещанием вечной ненависти к людям «внешнего мира», обещанием мести. Не о умершей Хэльмитор плакала сейчас гордая «лесная княжна», а о нем, одиноком, осиротевшем…

— О чем горюешь, княжна? — вкрадчиво зашептал Ратмир, склоняясь над плечом Фрероны. — Неужели о прекрасной своей сопернице так печалишься? Не печалиться, а радоваться должна бы! Кто, как не ты, утешит теперь вдовца? Я же знаю, как ты любишь его! И не я один знаю… Сколько лет уже сохнешь, как деревце подрубленное… Оттого, что не мила ему оказалась! Решила навек одинокой остаться, всех женихов прогнала… Во всем Лесу только он один любви твоей не видел… Для него одна лишь Хэльмитор в мире была… А теперь нет Хэльмитор! Быть может, тебя теперь заметит… К кому же еще нести ему свое горе?

— Замолчи, Ратмир! Тебе не понять! Я люблю его так, что и Хэльмитор через него полюбила! И его горе стало моим… Его боль горит в моем сердце! Уйди, Ратмир…

Рагнахар поднял резную урну и поставил в заготовленное дуплом приложил на место аккуратно снятый кусок коры, замазал горячим варом, перевязал. И рухнул на землю, обхватив ствол дерева прощальным объятием.

Эрмина, подружка Хэльмитор, зарыдала в голос, запричитала, а кто-то из стариков тихо сказал:

— Нет, не будет нам жизни от них… Вот и Хэльмитор убили, не пожалели красавицу нашу… И всех нас убьют… По одному… Опустеет Лес, некому будет деревья беречь, лечить, песни их слушать, и тогда враги придут… Срубят побратимов наших, погубят всех до единого, а из тел их мертвых дома, да корабли себе сложат. Как это случилось уже в других краях… Нет, не будет нам жизни от них!

И тогда закипело что-то в сердце Фрероны, и вышла она в круг у костра, и подняла руку, призывая к молчанию.

— Много претерпели мы от соседей непрошеных. Много простили и уступили им. Но теперь чаша переполнена: ведь есть же предел всему — и злодействам их, и терпенью нашему! Не хотят они миром жить — так пусть будет война! За каждого убитого нашего — их детеныша будем в Лес забирать: воспитаем в семье убитого, тайнам Леса обучим, в волка обратим и сделаем стражем… Не иссякнет наш род! Пусть впредь думают прежде, чем меч поднять или лук натянуть! Нашего горя не убавит — так хоть им отольются наши слезы горькие! Они силы нашей не видели… Мы наш дом от них уберечь пытались — а теперь в их дома с разбоем придем! Пусть узнают…

— Я первый пойду за тобой, княжна! — воскликнул Ратмир.

— И я! И я! И меня возьми! — зазвенели со всех сторон молодые голоса. Всем доблести хотелось!

— Ты не права, дочь, — грустно сказал князь Фредегар. — Вы невинных, беззащитных покараете, а к виновным подступиться даже не сможете: так всегда бывает, я знаю!

— Все они для нас одинаковы! — рассмеялся Ратмир. — И нет между ними невинных…

Старики в сомнении качали головами.

А Фрерона молча смотрела, как поднимается с земли Рагнахар, как берет за руку сына… И уходит.

Для него ведь говорила она! А он — услышать не захотел… Он на кромку Леса ушел, стражем от охотников. И лютее и ловчее его там не было. И к затее Фрероны отнесся, как к забаве пустой…

Но княжье слово — тверже железа, а месть — свята! И водила Фрерона стаю свою за кромку, во внешний мир, не слушая упреков отцовских и предостережений стариков.

Пока не случилась беда…

Хорошенькая золотоволосая девушка смотрела на Конана полными слез глазами. Личико ее морщилось от плача, но кляп, засунутый в рот и, для надежности, прикрученный пестрым платком, не давал ей издать ни единого звука — для общения с миром у нее оставались только глаза, да и то: под правым глазом грозовым цветом наливался синяк. Синяк, слезы, кляп во рту, путы на руках и на ногах… Мужчина, тащивший девушку на плече, явно не был ни нежен, ни почтителен к ней.

Конан решил, что обстоятельства позволяют вмешаться.

— Эй, ты! Оставь девчонку! Ты ей не нравишься!