КОНАН. КРОВАВЫЙ ВЕНЕЦ

_Но теперь лишь угли и пепел позволяли угадать, где стояли раньше дома земледельцев и виллы вельмож. ...Потому-то к западу от предгорий через всю страну протянулась широкая полоса пожарищ и разрушений. Конан ругался сквозь зубы, пересекая черные пепелища, бывшие когда-то тучными нивами, в стороне от которых вздымались к небесам остовы сгоревших домов. Земли вокруг быт пусты и безлюдны, и Конан казался себе самому призраком, явившимся из давно забытого прошлого._

Все это вполне логично, поскольку в историях о Граале страна превращается в бесплодную и опустошенную землю с того момента, когда король больше не может надлежащим образом править своим королевством: последствия поражения Конана от руки заговорщиков простираются намного дальше, чем пленение и лишения киммерийца. Проблема «Часа Дракона» состоит в том, что Конан, похоже, сперва не осознает мистическую связь между ним и его страной. Желание вернуть себе трон, отобрав его у врагов, обречено с самого начала, и даже его самые лояльные подданные отказываются участвовать в том, что они считают самоубийственным предприятием. Только когда Конан все понимает, он может отправляться на поиски приключений: «Нет, какой же я дурень! Сердце Аримана! Сердце моего королевства! «Разыщи Сердце своего королевства»,— сказала Зелата».

Таким образом, примерно к середине повести начинаются приключения, подобные путешествию Артура в поисках Грааля. За артуровской легендой просматривается известное стремление кельтов иметь общего короля, которого исторически у них никогда не было, того, кто должен был объединить их племена против общих врагов. Этот король, «реке», в противоположность римскому «императору», постоянному представителю сильной и централизованной власти, большую часть времени являлся военным лидером. И Говард рассказывает нам именно об этом: путешествие Конана в поисках Сердца — это поиск верного пути к тому, чтобы исполнить свой долг как короля-рекса, а не императора-тирана. Это отчетливо демонстрирует диалог между Конаном и Троцеро в середине книги:

— Так давай присоединим Зингару к Пуантену,— предложил Троцеро.— Там теперь не менее полудюжины принцев, и все рвут глотки друг другу. Мы легко завоюем ее, одну провинцию за другой, и присоединим к твоим владениям. Потом с помощью зингарцев покорим Аргос и Офир. Уж если кто создаст империю, так это мы!

И вновь Конан отрицательно покачал головой:

— Об империях пускай мечтают другие, я же хочу сохранить принадлежащее мне. Я не стремлюсь к тому, чтобы править империей, сколоченной огнем и мечом… Одно дело — когда народ вручает тебе трон и сам соглашается на твое правление. И совсем другое — захватить чужую страну и властвовать с помощью страха. Чтобы я превратился во второго Валерия? Нет, Троцеро. Я намерен править всей Аквилонией — и не более. Или ничем!

Тот, кому пришла в голову мысль переименовать повесть Говарда в «Конана-завоевателя», очевидно, не понял его суть: Конан по своей природе кто угодно, только не завоеватель. Если королевский титул Конана рассматривать как в некотором роде цель его жизни, то вывод из этого совершенно иной, чем тот, который предполагался многие годы: Конан-король обладает намного меньшей свободой и властью (поступать так, как он захочет), чем Конан-киммериец.

Если Конан — это Артур, возникает вопрос, где его Гвиневра. Королева играла особую роль в кельтских странах, и ее отсутствие в повести Говарда может показаться странным, по крайней мере читателю, не знакомому с киммерийцем. Многих читателей «Уэйрд тэйлз» наверняка потрясло, когда в конце повести Конан поклялся жениться на Зенобии. Может возникнуть вопрос, и он действительно возникал у некоторых критиков, сдержал ли Конан свое слово. У нас нет возможности ответить на подобный вопрос, хотя мы можем отметить, что коронация Зенобии еще больше приблизила бы повесть к артуровскому мифу.