9 июля
Груша приходит ночью - босыми ногами пробирается по тропинкам. Меня волнует блеск ее глаз. Меня волнует ее молодое тело. В ней избыток неистраченных сил, неутолимая, почти звериная жажда. Покоем дышит земля. Тихо светится Млечный Путь. Спят, как дети, "бандиты". А в нас - палящий огонь.
Но Груша чужая. Мне чужд ее наивный язык: "Касатик... Соколик..." Я вспоминаю Ольгу. И мне кажется, что это не Груша, а Ольга обнимает меня, что это не Груша, а Ольга ищет моего поцелуя. Ольга... Где дно колодца, разделившего нас?
10 июля
"И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение. Такое землетрясение! Так великое!.." Но гармоники "наяривают" малиновым звоном, и парни горланят разухабистые частушки; но у околицы дерутся беловолосые, конечно, вшивые мальчуганы; но курится самогонка; но потрескивает и каплет смолой лучина; но матерная ругань висит топором. Те же расковырянные поля, те же неезженные проселки. А главное, там же "зимуют раки". Над этими "раками" я бьюсь давно и бесплодно... Где "молнии, громы и голоса"? Их нет. Есть вседержавная, всемужицкая, всероссийская порка, та самая, какая была при царе. И из-за этого пролились моря крови?..
Отец Груши, Степан Егорыч, "середняк" - прежде зажиточный, а теперь полуразоренный крестьянин. Я спросил его, почему деревня не поддержала "белых"? Он задумался:
- Многоуважаемый, как бы это тебе получше растолковать? Тут не только в баловстве дело. Ты вот что пойми. Я гол как сокол, и у меня паутина над образами. Зато сам себе барин. А придут генералы, может быть, и я разживусь, да не хозяином в своей хате, а холуем на барском дворе. Вот то-то оно и есть.
- Но ведь тебя по-прежнему порют?
- Порют. Да кто порет-то? Ведь свои. Свой брат, фабричный или мужик... Мы их, гадов, небось одолеем. А бар, пожалуй, не одолеть...
Не в помещичьей ли усадьбе "зимуют раки"?
11 июля
Иван Лукич ходил к Духовщине. Он докладывает:
- Я вошел и говорю: "Товарищи, руки вверх!" Мужики попадали на колени, а заведующий ключи мне сует. "Вот ключи, господин атаман..." Я приказал выбрасывать товар за окно: ситец, гвозди, кожу, подошвы. Потом говорю мужикам: "Бери, ребята... Все ваше". Они не верят: боятся. Я одному дал по шее: "Бери, дубина... Дарю". Стали расхватывать, подводы грузить. А заведующий, партийный работник, стоял-стоял, да как бросит шапку на пол: "Эх, елки зеленые, чем я хуже других?" И тоже стал подводу грузить. Коммунисты?.. Знаю я их. Все они таковы.
Он принес миллиард советских рублей. Я положил их в денежный ящик. У ящика часовой. Я опасаюсь "бандитов". Недоглядишь, у своих украдут. Я мог бы тоже сказать: "Зеленые? Знаю я их... Все они таковы".
12 июля
Груша мне говорит:
- А когда Ржев будешь брать?
- Ржев?
- Ну да. Ведь не век же на печи прохлаждаться...
- На печи?..
Она смеется.
- Чем не печь? Живете, как в раю у Христа. Все у вас есть: и лошади, и коровы, и овцы, и самогонка. Кушаете, как баре, на скатертях. Отдыхаете, как купчихи, на шубах... Ишь как этот одноглазый отъелся...
- Федя?
- Ну да, который вешатель твой.
- А тебе, Груша, завидно?
- Не завидно, а православные ждут.
- Ждут чего?
- Когда на Москву пойдешь.
Я смотрю на нее. Вот она рядом со мной, босоногая, в розовой кофте. В черных глазах ни тени смущения: надо идти на Москву.
- А почему мужики не идут?
- Силы их нету.
- Ну и у нас ее нет.
- У тебя?.. У тебя силы нет?..
Она хочет и не умеет сказать. Она верит: для нее со мной все возможно. Ведь судьба "назначила меня к бою".
13 июля
Я к вечеру возвращаюсь в лагерь. Садится солнце, в лесу сгущается мрак. Издали доносятся голоса. На поляне, под "акулькиным" кленом, костер. Толпятся "бандиты". Полыхают красные языки.
- Егоров!
Он подбрасывает поленьев в огонь. Потом не торопясь подходит ко мне.
- В чем дело, Егоров?
- Товарища провокатора жгем.
- Что?..
Я взглянул. Я только теперь заметил, что у клена стоит человек. Он привязан. Я узнаю Синицына, крестьянина из Можар. Сквозь дым белеются голые плечи. Торчит взлохмаченная, черная, закинутая вверх борода.
- Мерзавцы!
- Никак нет, господин полковник. Что же с ним, с окаянным, делать? Запороть, так время уйдет. Повесить, так людям зазорно будет... Вот и жгем помаленьку.
Я отвернулся. Я ушел без оглядки в поле. Уходя, я услышал:
- Бороду, Федя, бороду ему подпали.
14 июля
Федя любит животных. Он с любовью ухаживает за лошадьми, с любовью доит коров. "Бессловесная тварь" ему друг. Он подобрал в деревне щенка, Каштанку, и за пазухой отнес его в лагерь. Щенок крохотный, белый, с желтыми подпалинами и брюхом. Он неуклюже ползает по траве и тычется носом в Федин сапог. Федя, как нянька, берет его на колени. Он вычесывает блох своим гребешком и, вычесав, с мылом моет его. Тихо и знойно. Федя поет по-лесному, по-псковски:
Как на горке, на горы,
Там дяруцця комары,
Два дяруцця,
Два смяюцця,
Два убитыи ляжаць...
15 июля