Конь Рыжий

Кони поднялись на извоз в деревню Трифонову, растянувшуюся по левому берегу Енисея. Дуня разглядела под срубленными елками замаскированные пушки, пулеметы, тут же партизаны с винтовками. «Боженька! – горько подумала она. – Не прорвется Гавря в Минусинск. Сколько их тут, партизан? Множество!»

Вооруженные люди в шубах, полушубках, шинелях, тужурках, в шапках и лихо заломленных папахах с красными лентами окружили кошеву: беляков захватили!

На Филимона напала икота. «Доподлинные красные, – уразумел. – А я-то брякнул, што белый и еду от огромятущей белой армии. Вить кокнуть могут с Дунькой! Дык не белый же я – обскажу про Тимоху и батюшку. – И тут же усомнился: поверят ли? Как знать». Едущий впереди всадник спешился у тесовых ворот крестового дома, передал повод одному из партизан и ушел в ограду.

Дуня задыхалась от злобы: «Надо же так влипнуть? Ох, Гавря, Гавря! Послал с этим идиотом!» И тут увидела знакомую фигуру Мамонта Петровича во френче, перекрещенном ремнями, с маузером, в смушковой папахе. А за ним – боженька! – Ной Васильевич! Конь Рыжий! В шинели внакидку.

Головня узнал Дуню, распахнул руки:

– Дунюшка! Я так и знал, что ты подъедешь к нам со всеми данными о белогвардейцах, удирающих из Красноярска! Молодчага, Дунюшка! Так и дальше держи революционный шаг – завсегда будешь, при нашем высоком уважении! Ной Васильевич! Я же говорил, что Евдокия ни в жисть не останется с белыми!

– Не поспешай, Мамонт Петрович. Поживем – увидим, – степенно сказал Ной. – Ну, выкладывай, какие новости привезла? Как дела на твоих приисках? Где твое золото?

– Кто старое помянет – тому глаз вон, Ной Васильевич, – сказала Дуня и отвернулась.

– Ладно, ладно. Я не со зла.

– Э, да это, кажись, Филимон Боровиков? – пробасил Мамонт Петрович. – Ну, как, Филимон, кончилась твоя служба у белых?

– Да что вы, Мамонт Петрович! – сказала Дуня. – Разве он мог бы служить у белых или красных? Сам у себя только. Скрывался в избушке одной вдовы в Ошаровой. Коней прятал в тайге, чтоб не отобрали при реквизиции. Расстреляли бы его, если бы не я. – И, толкнув Филимона в спину, дополнила: – Это же такой дуролом, Ной Васильевич! Увидел часовых на дороге в белых халатах и заорал: «От белых мы! От огромятущей армии!» Штоб ему околеть, идиоту!

Слова «пресвятой богородицы» для Филимона Прокопьевича были до того отрадными, что разом все страхи отошли: воскрес из мертвых! «Ишь, какая умнющая! Слава Христе, выручает». На том и успокоился вполне. Евдокию Елазаровну увели в крестовый дом, где размещался штаб Майских полков крестьянской армии, насчитывающей восемнадцать тысяч штыков. Там Дуню допросили. И когда Ной Васильевич рассказал, как она спасла его отряд в Белой Елани, отпустили на все четыре стороны.

– Стало быть, Ной Васильевич, вы теперь полком командуете?

– Стал быть, так.

– И куда же вы теперь?

– В Красную Армию пойду. Дотаптывать белых!

– А я вот еду на старое пепелище. А что меня там ждет – не знаю…

– Каждому своя дорога. Прощай, Евдокея!

– Прощайте, Ной Васильевич!

Мамонт Петрович определил Дуню, как землячку, к партизанам на ночлег и посоветовал покуда не выезжать: бой намечается не сегодня, так завтра.

Филимон тем временем отлеживал бока в конюховской избушке, Мамонт Петрович приходил к нему, допрос снял, но на этот раз Филимон отвечал только то, что сказала Дуня. Да, скрывался в тайге, жил в Ошаровой. Про вооружение белых доподлинно ничего не знает: сама Евдокия Елизаровна расскажет все, что разведала и вынюхала, про то ей лучше знать. Она вить не дура!

И настал день – грохнули пушки!..

Невдалеке от конюховской избушки лопнул снаряд – стекла в рамах запели. Конюха дома не было, и Филя с его женою, шустрой бабенкой, не дожидаясь, покуда снаряд угодит в избушку, махнули в подполье. Фекла еще не успела отойти от лесенки, как на нее верхом уселся Филимон.

– Аааай! Чаво ты сел на меня-то, леший! – взревела баба.

Рванул снаряд в ограде, заржали кони.

– Осподи! Хана моим коням!

– Спаси нас бог! Спаси нас бог! – бормотала Фекла быстро и часто, а за нею Филимон, тесно прижавшись к щупловатой бабе не ради искушения, а во спасение бренного тела: если уж угодит снарядом, авось сперва разорвет Феклу!..

Потом Фекла забилась в угол, а Филя, успевший захватить с собой доху, укутался в нее, слушал оружейную стрельбу, далекие взрывы снарядов, истово читал молитвы, и так часов шесть сряду, и когда артиллерия утихла, прикорнул на картошке да так храпанул, что проспал до следующего утра.

Разбудил Филимона горластый зов конюха.

– Эй, мужик! Вылазь. Живой ты там, али со страху дух испустил?

– Вздремнул малость, – ответил Филя, вылезая. – Для меня все эти пушки – одна полная невидимость! Обыкся на фронте, когда пребывал во Смоленском лазурете, почитай, кажинный день лупили из пушек. А я токо упокойных вытаскивал на носилках.

Оглядевшись, Филя снял доху, на него косо взглядывала баба конюха Фекла. А вот и Дунюшка – все такая же сердитая!

– Живой, лешак?

– Воистину, Евдокия Елизаровна!