Конь бѣлый

На берегу стоял грузовик, в нем шофер, молодой казак. Подтянув лодку, спросил безразлично: «Как всегда, господин унтер-офицер?» — «А то не знаешь, дурак? Стели матрас». — Голос Венедикта дрогнул, он вспомнил слова: «Восторг любви нас ждет с тобою…» — и даже мелодия зазвучала в ушах, лихорадочно начал срывать одежду, пуговицы на брюках полетели в стороны, треснул рукав гимнастерки. По лету кальсон и рубахи не носил, трусов тоже — что зря время терять. Когда остался голый и мелким шажком двинулся к Вере, казак даже глаза закрыл: уж сколько раз видел и ко всему привык — вою Венедикта, воплям очередной жертвы, к одному не мог привыкнуть: ноги и туловище у старшего унтер-офицера, как всегда, были покрыты чирьями, они у бедолаги никогда не проходили, и, кто знает, может, смирился с ними, как смиряется человек с волосатой грудью, например…

— Ну? Чего застыла? Сейчас почувствуешь разницу! — Он имел в виду себя — какую разницу могла почувствовать Вера? — схватил за рукав: — Давай сама, я люблю, когда сама, а то срывать, то, сё… Нехорошо. Чего ждешь, стерва! — нанес удар по ребрам, она вскрикнула, упала, начал задирать ей юбку, срывать исподнее — верх его не интересовал. Вера кричала, отбиваясь, снова ударил и яростно раздвинул ей ноги. — Ну, ну, — шептал, давясь, — налезай, налезай, а то у меня подходит, подходит, большевичка х…!

Казак отвернулся. Вечер падал на реку, солнце зашло, и заря догорала уже за лесом. «Папа, папочка!» — кричала Вера, извиваясь под насильником, и вдруг над рекой поднялся огромный столб пламени, донесся раскатистый взрыв. «Ну, все, мне хорошо, а тебе, дура? Непонятливая…» — встал, натянул брюки и неторопливо направился к пулемету, знал: сейчас кто-нибудь спасется, не без того. Не дадим спастись…

Только теперь поняла Вера, осознала, что случилось с баржой. С окаменевшим лицом, полуголая, стояла она по колено в воде и смотрела, как дымом закрывает фарватер и горящие комочки сыплются в воду. Потом послышался плеск, и трое вышли на берег — лиц не видно было, да и не знала никого из арестованных. Ударил пулемет, зверская рожа Венедикта подрагивала в такт, гладь реки вспороли длинные очереди, и люди мгновенно исчезли.

Баржа догорала…

Глава 4

К концу XIX века дела Дебольцовых пошатнулись: металл окончательно перестали брать из-за вредных примесей, завод пришлось закрыть; земли, правда, оставалось много, но прибыльного хозяйства на ней не вели — никто не желал этим заниматься, и потому отдавали в аренду, а чаще — просто в залог. За счет этого содержали в гвардии сыновей и достойно выдавали замуж дочерей, однако платежи по залогу совершались из года в год все реже, в конце концов от двух тысяч изначальных десятин оставалось около восьмисот — лес в основном, но и его постепенно сводили — кругляк был прибыльнее всего: деньги давал мгновенно. По этим остаткам былого величия и пробиралась рано поутру несмазанная телега, на которой восседали Дебольцов, Бабин, Надя и возница, наглый малый лет тридцати с картофелиной вместо носа и мелкими веснушками на щеках. Был он чем-то неуловимо похож на Алексея. Ехали молча, только иногда веснушчатый запевал диким голосом какую-нибудь революционную песню. Вот и сейчас горланил что было мочи о товарищах, кои должны идти в ногу непременно смело и при этом еще и духом крепнуть. Правда, следующий куплет выходил вполне оригинально: «Вышли мы все из народу, а как нам вернуться обратно в него?» — вопрошал, кося наглым глазом в сторону Алексея.

Места здесь были душевные: прозрачный лес, поляны, поросшие земляникой, — ее красные россыпи то и дело пробивались сквозь темную зелень лугов — чистый воздух и полное отсутствие комарья. «Хорошо… — задумчиво проговорил Бабин. — Будто в детство вернулся».

— Во-во, детство… — охотно вступил в разговор возница. — Я — тож памятливый, я славно помню вас, барин, — улыбнулся Алексею, — в костюмчике бархатном, и гувернер позади. А я — всего на год вас и молодее — держу блюдо с ягодой, а вы это блюдо жадно жрете!

— Будет врать-то… — отмахнулся Дебольцов.

— Врать?! — закричал веснушчатый. — Ну уж, подвиньтесь! Страшная правда, барин, состоит в тем, что папаня ваш, Александр Николаевич, генерал-майор и кавалер, — только и занимался, что у моей мамани-покойницы, царствие ей небесное, наслаждений искал! И оттого, Алексей Александрович, мы с вами братья единокровные, уж не взыщите!

— Хватит молоть. — Дебольцов отвернулся, нахмурился. Подобрали «братца», напоролись… Пешком бы идти, да ведь Надя устала… Черт знает что такое… Случайность, называется. Вот тебе и случайность!

— Молоть! — заорал возница. — Ладно. Товарищи-господа, глядите! — повернулся в профиль. Для убедительности еще и пальцем потыкал в щеку: знай, мол, наших.

Он и вправду был похож, спорить тут было не с чем.

— Ефим Александрович, — снял картуз. — Ну, само собой — по матери моей я — Мырин. Хотя имею — по установлению истинной народной власти зваться правильно: Де-боль-цов!

— А не боишься, что за принадлежность к дворянской фамилии тебя новая власть упечет? — поинтересовался Бабин.