Конь бѣлый

А Мирон размышлял совсем о другом: где доски взять, какую дрянь найти, железку какую, чтобы не опростоволоситься и не лечь в землю вслед за многими и многими. Не сочувствовал он, исконный мужик на железной дороге, мельтешащим, разговорным правителям, хлынувшим на беззащитный край после крушения единственно понятной и — независимо от всех пороков — приемлемой империи; тогда было дано жить, теперь же власть, именовавшая себя рабочей и крестьянской, на самом деле, как давно уже догадывался, принадлежала кучке бородатых, в очках, инородцев и их подпевал, ничего не смыслящих в русском человеке, замкнувшихся в своем узком кругу, отгородившихся от всех на земле пулеметами, и, чтобы защитить себя и свою ненависть, страх свой к народу, — требовала от этого народа только одного: чтобы он поскорее издох в муках…

А Дебольцов беспокоился — как там Наденька, волнуется, поди, нервничает, и охватывало отчаяние, потому что понимал — отчетливо и страшно, — что лимит пребывания в сей юдоли печали исчерпан и вот-вот закончится. Что толкнуло, зачем полез в капкан, ведь жил в Харбине — пусть и плохо, но надежно, и незачем было приключений искать. «А долг? — вдруг всплыло забытое слово. — Долг… Какой долг, перед кем… Государя давно нет, присяга разрешилась сама собой. Александр Васильевич тогда верно сказал: России больше нет… Но он добровольно взял на себя, за всех взял и потому обязан был умереть, я же кому должен? А Надя? Мужики эти? Бабин — вон сидит, уставился в землю, ищет решения, а его и нет…»

Бабин и в самом деле пытался найти ход, трюк какой-нибудь придумать, чтобы спасти дело, довести его до конца. В мыслях своих он бродил где-то совсем рядом с Дебольцовым: влезли в капкан. Он еще не захлопнулся, не изуродовал, но какое время отпущено, сколько осталось?

— Просто так мы по железной дороге не пройдем, — сказал твердо. — Проверяют все время, вы, Алексей Александрович, предлагаете на их глупость понадеяться, а если не пофартит? Всех к стенке? Дураки мы будем, если не найдем решения. Мужики, мотора нам не надобно. А вот три винтовки, одежду, снаряжение — это хорошо бы.

Мирон удивленно пожал плечами:

— С той войны у многих осталось, эслив поискать. Зачем?

— А звездочки на фуражки? — Дебольцов разгадал бабинский замысел.

— Найдем, — кивнул Мирон. — От красных тоже многие возвернулись.

— Тогда так. — Бабин смотрел весело. — Если все найдем — мы есть опергруппа ОГПУ под моим руководством. Полковник, его супруга и ящик с золотом — как бы арестованы. Вот основание, — протянул документ Дятлова.

Дебольцов прочитал, отдал Мирону и Власу, те ахнули: «Откуда?»

— Хороший человек подарил, — хмыкнул Бабин. — Вперед, заре навстречу, товарищи…

* * *

К раннему утру Мирон и Влас собрали все необходимое, Пелагея одолжила лошадь с телегой и взялась проводить до следующей станции. Переодеться решили только на подъезде к Тулуну, здесь останавливались все поезда. Тащились долго — только часам к шести услышали шум станции и одинокий гудок паровоза. Переоделись: мужики в форме, с винтовками, смотрелись даже занятно: выбритые лица, подтянутые, комар носа не подточит. Бабин — в помятом, но добротном костюме, шляпе и чистой рубашке с галстуком — напоминал не то дипкурьера, не то проверяющего аж из самой Москвы. Подъехали лихо: открыто, гордо; громко приказав «конвойным» глядеть в оба, Бабин направился к начальнику станции и, войдя без стука, распорядился негромко:

— Всем лишним покинуть помещение.

Двое в железнодорожной форме без звука ушли, начальник — он напоминал Троцкого, сидел, словно перед коброй, готовой нанести удар.

— Ну что вы так испугались, — сочувственно сказал Бабин. — Вот мои документы…

Начальник взял бумагу и сразу же отбросил:

— Ну… Как же… Что вы… Конечно, — лепетал с остановившимся взглядом. — Что требуется, товарищ… Товарищ…

— Два купе. Когда скорый?

— Как раз… Вы угадали. Через час подойдет.

— Пошлите узнать — есть ли свободные два купе. Если нет — служебное купе начальника поезда и еще одно — рядом. В дело не посвящать. Ни ваше железнодорожное начальство, ни наши оперпункты, отделы на станциях. Соблюдение самой строгой секретности совершенно обязательно. Пишите подписку…

Трясущимися руками начальник начал хватать со стола бумагу, она не удерживалась в его дрожащих пальцах и плавно опускалась на пол — лист за листом.

— Успокойтесь, — прикрикнул Бабин. — Вот — пишите… Я — фамилия, имя отчество, должность — даю настоящую ОГПУ СССР в том, что все известное мне по настоящему делу…

— Товарищ! — Начальник поднял мокрое лицо от листа, — но я ничего не знаю!

— Это форма, товарищ… Написали? Продолжайте: «я сохраню в строжайшей тайне. Я предупрежден, что за разглашение буду нести ревответственность…»

— Что значит «рев», товарищ?

— Рев есть рев. Революционную, понял? Пиши: «…вплоть до высшей меры социальной защиты». Подпись, число.

— Высшая мера социальной? Это на перековку?

— На переплавку. С дыркой будешь. Все. Я жду здесь, вперед!

Через пять минут начальник возвратился с телеграфной лентой: