Компонент

– Ну, – говорю я, – в стихотворении явно речь о сомнении, крахе и, возможно, о силах небесных, в смысле, превосходящих человека, – силах, которые могут, пожалуй, потребовать у человека молиться. И оно также намекает, что, возможно, есть способ перестать стоять в сомненье на коленях – стать увереннее. По крайней мере, такое вот умозаключение.

– «Умозаключение», – говорит она.

– Взгляни, что стоит за всеми этими рухнувшими небесами, – говорю я.

И тычу пальцем в конец третьей строки.

– «Доверься», – читает она.

– Сомнение, а следом доверие, – говорю я.

– Так вот почему сомнение и рухнувший небосвод в скобках? – говорит она.

– Не знаю. Вполне может быть, – говорю я.

– И вот почему это в скобках в одной части стихотворения, но не в скобках, когда повторяется позже ближе к концу? – говорит она.

– Скобки означают сдерживание, – говорю я. – Что-то отложенное, излишнее, возможно, ненужное. Наверное, поэт хочет вначале сдержать падение небосвода, а затем отпустить его, чтобы сделать его более выпуклым по ходу стихотворения.

– В смысле «выпуклым»? – говорит она.

– В смысле «выпуклым», – говорю я.

Она смеется.

Это хорошо.

– Но что там говорится про доверие? – говорит она.

– Гм-м. Может, речь о том, чтобы уступить контроль? О том, что происходящее в стихотворении само по себе является процессом обучения? – говорю я.

– Ага, ладно, но что если мы должны довериться просто какому-то набору случайных букв, типа как в стихотворении? – говорит она. – Где в этом доверие и обучение?

– Да, – говорю я. – Но ведь все написанные слова, все, с помощью чего мы создаем смыслы, когда используем письменный язык… все это просто случайные буквы, разве нет?

Глаза у нее расширяются.

– Да! – говорит она.

Я снова смотрю на стихотворение на странице. Похоже, в нем речь о как бы случайном падении букв. Они свободно падают сквозь все стихотворение до предпоследней строфы.

– Возможно, стихотворение хочет, чтобы мы доверились бессмысленности или тому, что ничего не означает, – говорит она.

– Ну да. Может быть. Но оно также просит нас довериться падению, если даже не небосвода, то букв Р и Т, а затем Е, М и С, – говорю я.

– Р и Т – я знаю, что это, – говорит она. – Реанимация и интенсивная терапия.

– Ты была бы там сейчас, если б спрыгнула с того моста, – говорю я.

– Угу, а С – то, что мне поставят за этот доклад, «средненько», – говорит она. Ртемс. Ртемс. Это даже не слово.

– Если только… – говорю я. – Это же анаграмма. Ну, типа. Прочитай типа задом наперед.

– А! – говорит она. – Это – смерть, да? Смерть!

Я улыбаюсь. Она улыбается в ответ – широкая изумленная улыбка во весь рот.

– Как ты все это увидела? – говорит она.

– Я и не видела до этого самого момента, – говорю я. – Пока не посмотрела вместе с тобой. И вот теперь ты улыбаешься смерти. Видишь, какая сила в стихотворении.

– Ух ты, – говорит она. – Просто супер. Но получается, что смерть – наоборот. Что это значит? Мы должны, типа, доверять смерти?

– Думаю, да, – говорю я. – Но не смерти как таковой, а смерти наоборот, как ты сказала. Смерти, отличной от обычной смерти.

– Ну ты даешь! – говорит она. – Прям как тот уличный музыкант возле «Маркс энд Спенсер» – значения всех вещей сыплются к твоим ногам мелкими монетками.

– Крах смысла, – говорю я. – Крах понимания. И вот здесь – посмотри в конце, где говорится, что даже сами разваливаясь на части мы можем достичь идеала, в общем, это слово «идеал» означает что-то вроде конца или смерти как таковой. Но взгляни, за этим распадом – сюрприз: солнце.

Она качает головой.

– А потом слово «да», – говорю я. – С восклицательным знаком.

– Значит, весь этот позитив… В смерти? – говорит она.

– Смерть задом наперед, – говорю я. – «Смерть наоборот», если процитировать тебя.

– Ртемс, – говорит она. – Он ведет с нами игру.

– Игру с большими ставками, – говорю я.

Я пишу на листке рядом со стихотворением – Р Т Е М С.

– И я считаю, он правильно поменял местами Т и Р в самом начале, чтобы помочь нам с игрой, – говорю я. – Иначе мы бы зрительно могли прочитать… «срем» вместо «смерть».

– Угу, типа как я до усрачки ненавижу это стихотворение, – говорит она.

– Ты до сих пор его ненавидишь? – говорю я.

Но она меня не слышит: берет листок со стихотворением и вертит его в руках.

– Он пишет, что смерть – это игра, – говорит она. – Хотя на самом деле это не так.

– Или пишет, что можно оставаться игривым даже во времена самых страшных сомнений? – говорю я.

– А, – говорит она. – Мне это нравится.

– Даже когда днем темно, а небосвод рушится, и вещи, слова и все, что они означают, разваливается вокруг тебя на куски.

– Разваливается на куски, – говорит она. – Оставаться игривым.

Она протягивает руку, берет с моего стола ручку и пишет на тыльной стороне своей ладони.

ИГРИВЫЙ СОМНЕНИЕ КУСКИ

– А в конце этого процесса – смотри, – говорю я.

И тычу пальцем в последнюю часть стихотворения.

– Солнце, – говорю я. – Ввысь. Рассвет. Весь этот процесс падения – никакое не падение, а… не знаю… подъем. Вознесение.

– Да, – говорит она. – Типа это очень религиозное стихотворение?