Комплекс полуночи

– Опозорю тебя на всю деревню и из дома с криком выгоню, если родишь. А коли аборт сделаешь, никто ничего не узнает. – Воспитательница не обращала внимания на слезы, катившиеся по морщинистым щекам. – Две недели я сопротивлялась. Может, и настояла бы на своем, да тут Ваня, как на грех, писать перестал. Родители поедом едят: вот, встретил другую, а про тебя и думать забыл. Больно нужна ты ему, такому молодому да красивому, с ребенком! Он еще погулять хочет. В общем, уговорили меня. Сделала я аборт, ух, сколько крови из меня вытекло, неделю в больнице пролежала. Возвращаюсь с узелком, а навстречу Ванечка идет, красивый такой, в военной форме. Увидел меня. Бросился, на колени встал, руки целует:

– Я не выдержал, от тебя нет вестей. Выпросил у командира отпуск на три дня и приехал.

– Как – нет? – отвечаю. – Да я каждый день тебе писала. Это ты про меня, видать, забыл. Ни строчки уже месяц.

Он побледнел:

– Быть не может. Я тоже каждый день писал. А как наш ребеночек?

Я разревелась. Мне бы, дуре, сказать: выкидыш случился, да не смогла я любимого обманывать. Призналась, в ноги упала: прости!

– Не простил, – догадался я.

Женщина покачала головой:

– Нет. Ты, говорит, меня никогда не любила, коль невинную душу ни за что ни про что сгубила. Я же тебе клялся: никогда не оставлю, приеду – и заживем как семья. А теперь прощай. Не смогу ни забыть, ни простить, как ты нашего ребеночка… – Она опустила голову на руки и зарыдала.

– Почему же писем не было? – спросил я, не пытаясь успокоить женщину. Любой бы на моем месте понял: этот грех черным пятном лег на ее душу. Наверное, потому она и не выходила замуж, а удочерила девочку из детского дома.

– С письмами все выяснилось, – давясь рыданиями, проговорила Полина Тимофеевна. – На почте материна подружка работала. Она и уничтожала и мои письма, и Ванечкины.

– А Ивану вы об этом сказали? – поинтересовался я.

Она попыталась улыбнуться. Улыбка получилась какая-то вымученная:

– А зачем? Его это уже не волновало. Через три дня он уехал назад, и я уже не ждала его. А через полтора года появился с женой. В тот день, как мать объявила мне эту новость, я собрала вещи и уехала в Приреченск.

– И больше никогда его не видели?

– Нет, – тихо ответила женщина. – Вот смотрю я на тебя, Никитушка, и думаю: если бы послушалась я Ванечку и оставила ребеночка, был бы у меня такой сыночек, как ты.

На это мне нечего было возразить. Пожилая женщина вдруг встрепенулась:

– Да что же это я все о своем-то! Ты ведь не помянуть Тамару пришел. Дело какое?

Я покраснел:

– Да. Хотя мне стыдно, что я не вспомнил о вашей дочери.

Она погладила мою ладонь:

– Тамарка тебе была чужая. Обо всех не упомнишь. Ну, какое у тебя ко мне дело?

– Скажите. – Мне было ужасно неловко напрягать ее в такой день. – У вас не сохранились документы о родителях Яны Рыбиной? Я понимаю, это тайна, но, возможно, речь идет об убийстве.

Воспитательница, недавно повышенная до директора, встрепенулась:

– Яночка убита?

– С вероятностью девяносто процентов.

Полина Тимофеевна снова всхлипнула:

– Господи, да что же это делается? И ты полагаешь, к ее гибели причастны биологические родители?

– Я проверяю все версии.

Она кивнула:

– Тебе, милый, помогла бы, да нечем: недавно сгорел весь наш архив.

Я от удивления разинул рот:

– Как сгорел?

– Спонсоры дали деньги для ремонта корпуса, – пояснила женщина. – Мы решили всю документацию в маленький домик перенести. Раньше в нем инвентарь хранился, а недавно наши детки весь хлам на субботнике повыкидывали и привели его в порядок. Поставили там столик, пару стульев. Если к кому-нибудь родственники заявляются, дитя там с ними и общается. Пока в подвале шел ремонт, временно перенесли туда все документы. А ночью ни с того ни с сего здание загорелось. И гореть-то ему долго не надо – домишко-то кукольный. Вот как обстоят дела.

– Милицию вызывали? – быстро спросил я.

– А как же. Эксперты и определили, что это поджог.

От охватившего меня волнения вспотели ладони:

– Поджог? И проводилось следствие?

Она махнула рукой:

– Формально – да. Следователь походил к нам, походил, да и перестал. Я ему позвонила и спрашиваю: как же так? Значит, виновные останутся безнаказанными?

– У вас работать невозможно, – отрезал он. – Подозреваемый на подозреваемом – это во-первых. А во-вторых, круговая порука.

Так все и закончилось. Я его не виню, – продолжала Полина Тимофеевна. – Это мы к деткам привыкли. А контингент ведь самый разный. Есть шизофреники, стоящие на учете в психдиспансере, есть воры, проститутки, наркоманы. А больные, когда не в себе, они и не помнят, что натворили. Кто-то мог просто бросить спичку, кто-то с больной фантазией – устроить пожар и любоваться. Так что товарищ следователь прав.

– Неужели не было ни одного достойного подозреваемого? – Я не соглашался с воспитательницей пропавших. Опытный следователь из всех все равно выделил бы наиболее подходящие кандидатуры.

Она пожала плечами:

– Никого он не выделил.

– Жаль.

И тут меня осенило: