Компьютерра PDA N60 (02.10.2010-08.10.2010)

Василий Щепетнев: Первый мандарин

Автор: Василий Щепетнев

Опубликовано 07 октября 2010 года

Можно долго рассуждать, где проходит граница между праведным гневом и патологической мстительностью.

Любое субъективное определение выводится прежде всего из собственного опыта, а за неимением такового - из привитых в детстве и юности понятий и правил. Уже и видишь, что жизнь сложнее представлений о ней, что реальность не оставляет камня на камне от заложенного кем-то и когда-то фундамента, а - все равно: не могу поступиться принципами, и баста. Солнце вращается вокруг Земли, все работы хороши, партия прикажет, молодежь ответит "Есть!". А если не отвечает, не берет под козырек - значит, это неправильная, плохая, выродившаяся молодежь. Вот прежде...

А как - прежде? Откуда нам знать, как было прежде, если мы и настоящего толком разглядеть не можем, порой доверяя телеящику больше, нежели собственным органам чувств?

Но иногда, иногда...

Иногда удается увидеть и прошлое.

Итак, времена Иоанна Васильевича: укрепление административной вертикали, разделившей страну на земщину и опричнину, борьба за власть, борьба против власти, а посреди всего - обыкновенный, средний человек, купец Калашников, потерявший семью волею случая.

Но случая ли?

Зять Малюты Скуратова, правя в нетрезвом (или трезвом) виде шестеркой вороных, раздавил жену и ребенка Калашникова - и остался безвинным. Велено было считать, что наезд совершил вовсе не зять, а лихой человек, только издали похожий на зятя.

Однако Калашников своим глазам верил больше, нежели чужим словам, и потому требовал справедливости.

И успокаивали его, и увещевали, даже блаженный Василий навестил Калашникова. Говорил, что нет злого умысла у малютинского зятя, он случайно давит людей, ну вот как обычный человек, гуляя, давит мураша или другую насекомую. Если насекомая будет докучать, жужжать, а пуще жалить, тогда ее раздавят непременно, потому смени гнев на покой и смири гордыню, человек. Пока не поздно, пока не опоганил бессмертную душу.

Но Калашников блаженного выслушать выслушал, а успокоиться не успокоился. Горько ему стало от сравнения с бессловесным мурашом, решил он добиваться правды даже ценой спасения души. Хотел поначалу фузею фряжскую купить, да издали зятя малютинского и выцелить, как писано в "Повести о стрелке Шиловского Вора", но был Калашников человеком трезвомыслящим и знал, что никто ему запросто на базаре фузею не продаст, а вот его самого продадут обязательно.

Пытался он челобитную царю подать, Симеону Бекбулатовичу, да только не такое это простое дело - дотянуться до царя. Аудиенции людишкам калибра Калашникова царь не давал, по протоколу не положено. Бояре, что имели доступ к Бекбулатовичу, прослышав, что дело касается Малюты, наотрез отказывались передать челобитную, не прельщаясь ни соболями, ни златом-серебром. Посылал Калашников челобитную и почтой простой, и почтой фельдъегерской, и почтой голубиной, но тщетно. С отчаяния обратился купец к заветной книжке заклинаний и волшбы, в ней и узнал, как докричаться до царя. Вечером полной луны пошел он в старый-старый чулан, заросший паутиною, в ту паутину крикнул свои укоризны - и стал ждать. Часа не прошло, как явился усатый фельдъегерь и принес пакет запечатанный, а в пакете - царево письмо, мол, так и так, царь разделяет скорбь, но нужно понимать: есть презумпция невиновности. Лучше отпустить десять виновных, нежели наказать одного невинного, таков наш русский закон, а он, хоть и царь, закону повинуется и перед законом немеет. Поскольку нет твердой уверенности в вине малютинского зятя, а, напротив, есть сомнение, то и речи о наказании вести не должно. Дата, подпись.

Другой бы это письмо в рамочку поместил, на видное место повесил, а Калашников в сердцах скомкал, да в угол бросил, и той же ночью пошел на Кукуй, где жили иноземные купцы. Хотел и в самом деле фряжскую фузею сторговать, да по пути напали на него злые люди, стукнули по голове, подвезли к реке, порытой льдом (на дворе уже стоял декабрь), где и бросили в прорубь, приговаривая: не суйся, куда не след.

И кажется Калашникову, будто несет его по темному коридору, и великая стынь борется с ним, сковывая члены, язык, мысль. А в конце коридора - свет, и голоса любимой жены и малого дитяти. Он - к ним тянется, но течение несет мимо, во тьму, в которой лишь малиновые огоньки мерцают. Тогда он успокоился сердцем, перестал противиться неизбежному и пустил стынь в душу.

Очнулся Калашников от того, что чужие руки нещадно мяли и щипали его иззябшее тело. Оказывается, течением вынесло его верстой ниже в другую прорубь, и бабы-портомойки ухватили Калашникова, вытащили, отнесли в избу, раздели, влили в горло горячего хлебного вина и растирали, покуда не привели в чувство.