Компаньоны

При воспоминании о собственном доверенном телохранителе мысли Бренора обратились к Гаунтлгриму и той последней роковой битве. Казалось, все уже потеряно, но потом подошли дворфы из Долины Ледяного Ветра, и возглавлял отряд Стокли Серебряная Стрела, а замыкал, что даже важнее, старина Тибблдорф Пуэнт — нет, не замыкал, он никогда не бывал в хвосте — шел на острие атаки!

Как всегда, Пуэнт был там, сражаясь бок о бок с Бренором, поддерживая Бренора, помогая Бренору. Без устали, не думая о капитуляции, никогда не теряя надежды и храня в душе заветы Морадина, и преданность, и величие клана Боевого Топора, Пуэнт дотащил Бренора до рычага, положил руку короля поверх него и помог нажать, покончив с угрозой, исходящей от древнейшего из вулканов.

Теперь Бренор плакал, но оплакивал он не Реджинальда, а Пуэнта.

Нет, не одного лишь Пуэнта, понял он, но всех. Традиции, показавшиеся ему вдруг такими странными — даже глупыми. Поклонение богам, не заслужившим этого. Эта последняя мысль глубоко потрясла его.

Он хотел проклясть Морадина, но при этом с неизбежностью проклинал себя.

— Ох, какой же я дурак! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. Он потряс головой и разразился потоком ругани. — Идиотский выбор, — закончил он. — Я сам от всего отказался.

Сказав так, он кивнул, словно пытаясь убедить самого себя. Ибо на всякую возникающую у него в воображении картину, как Морадин вознаграждает его, тут же находилась другая: Кэтти-бри, или Дзирт, или Реджис. Кэтти-бри, его приемная дочь... как мог он покинуть ее в тяжелый миг, когда она особенно нуждалась в нем?

Он надеялся, что через несколько коротких лет снова увидит ее.

— Нет, — услышал он собственный голос, потому что эти годы будут не «короткими», а бесконечными.

Он сосредоточился на Дзирте. Был ли у него когданибудь друг лучше? Преданнее, включая готовность говорить ему, что он не прав? О, Бренор был любим многими, и среди его клана у него были сотни верных слуг и десятки любящих друзей вроде Тибблдорфа Пуэнта. Но Бренор знал, что Дзирт понимает его лучше всех, и Дзирт никогда не обращался с ним с особой почтительностью, как с королем, но скорее с прямотой, которая зачастую требуется от друга.

— О них были мои мысли, когда я выбирал путь из леса, — сказал Бренор холодным камням. — Я был нужен своим друзьям.

Он беспомощно рассмеялся при мысли о том, к кому обращены его слова. Если он и адресовал их Реджинальду, то этим Реджинальдом был он сам. Он не испытывал родственных чувств к мертвому дворфу, у чьей могилы он стоял, да и откуда им было взяться?

Итак, он пришел сюда, чтобы поговорить с самим собой, поговорить с уже ушедшими и с богами, что ожидали их. Он испытывал потребность объяснить свое решение, но еще, говоря о причинах, побудивших его выйти из Ируладуна, вместо того чтобы войти в пруд, сулящий ему Дом Дворфа, Бренор понимал, насколько неубедительно должны звучать его слова для Морадина, а в особенности для Клангеддина, требующего умирать славной смертью, что король Бренор Боевой Топор, безусловно, исполнил.

А потом глупейшим образом сам все испортил! Он отринул традиции, отрекся от всего, что было дорого дворфам, и все это ради друзей, в чьих жилах не текла кровь Делзун. Он чувствовал, что энергетика того момента в Ируладуне подвигла его на импульсивный выбор, поскольку теперь, когда прошло больше половины времени до назначенной встречи, у Бренора не было ощущения, что с каждым годом он приближается к своей заветной цели, — скорее, годы уводили его все дальше и дальше от нее.

Ибо всякий очередной день, когда эта мерзость, по имени Реджинальд Круглый Щит, продолжала жить на свете, оскорблял Морадина, оставленного ради богини, имеющей больше отношения к эльфам.

Голова его поникла под тяжестью вины. Из глаз струились слезы.

Расстроенный дворф побрел прочь, обратно в туннели, но горькие мысли не оставляли его, они были материальными, словно призраки тысяч умерших дворфов поднялись и тыкали в него своими холодными костлявыми пальцами.

Бренору казалось, что мир утратил равновесие. Он мог винить Миликки, но это казалось ему недостаточным. Мог обвинять себя, но при этом чувствовать укоры совести в собственном вероломстве по отношению к тем, кто любил его в прежней жизни.

А еще он мог винить богов дворфов, как сделал это, когда король Эмерус бросил ему в лицо: «Как ты смеешь позорить своего отца!»

— Какие же мы все игрушки! — пробормотал он снова, и разлившаяся в сердце пустота сковала его.

Он остановился, обернулся к могиле Реджинальда и замотал головой.

— Нет,— решил он, — я не мог взять и выбросить все это прочь, потому что нечего было выбрасывать. Нечего!

И снова Бренор понял, что движется по замкнутому кругу, виня то других, то себя, вплоть до того места, что вызывало в нем полнейшее отчаяние: это не его выбор лишил его всего, чем он дорожил, а в первую очередь сам факт, что подобный выбор вообще был ему предложен!