Комната влюбленных

Большой деревянный дом стоял в самом конце улицы. Каким-то чудом пожары не коснулись ни его, ни большинства соседних зданий. Момоко вошла в незапертую входную дверь, огляделась но сторонам, приметила целую шеренгу домашних тапочек в передней и рассудила, что дом этот смахивает на гостиницу. Чувствуя некоторую неловкость, она познала: «Здесь есть кто-нибудь?» Из коморки вышла женщина. Момоко поклонилась и тихо задала вопрос. Ей указали наверх. На лестнице она столкнулась с девушкой в американских нейлоновых чулках и с ярко накрашенным ртом. Наверху старик и два мальчика играли во что-то, усевшись по-турецки прямо в коридоре. Они походили на фигуры с древнего фриза, а когда Момоко проходила мимо, мальчики подняли глаза и открыто уставились на нее. На втором этаже она остановилась перед одной из дверей и долго стояла неподвижно. Она боялась того, что увидит за этой дверью.

Момоко все не решалась постучать. Она мысленно собираю по частям утраченное лицо того, кто ушел четыре года назад, и готовилась встретить того, кто только что вернулся. Ей вспомнился круглолицый юноша с быстрыми, умными глазами и шутовской улыбкой, что постоянно переходила в озорную, почти злую ухмылку. Они познакомились всего за несколько месяцев до войны, но им казалось, будто весь происходивший вокруг ужас был не чем иным, как разыгранным для их вящего увеселения черным фарсом. То были последние веселые времена перед войной, и они вознамерились насладиться ими сполна. Он был молодым художником и делал зарисовки на каждом шагу, а она с первого взгляда влюбилась в его жизнерадостность. Он не расставался с блокнотом, у него скопились сотни рисунков — люди, места… Он называл это летописью времени. Стоя под дверью, Момоко прошептала его имя: «Йоши», и все ее тело будто обмякло при звуке милого родного имени. В один прекрасный день Йоши тоже пришлось стать солдатом.

Наконец Момоко постучала. Она стояла перед дверью и слушала, как гулко колотится сердце.

В первый раз с тех пор, как он приехал в Японию, Волчок ел бифштекс. Они обедали у расквартированного в Наре американского майора, который угощал настоящей, жаренной на сливочном масле говядиной со Среднего Запада. К обеду было подано превосходное японское пиво, и посетители отдали должное и тому и другому.

Хозяин взмахнул вилкой, будто проткнул невидимого врага:

— Они знали, черт возьми, вы еще и полдороги не проехали, а они уже знали.

Босуэлл поднял взгляд от тарелки:

— Кто же мог им сказать?

— Начальник станции, охранник, контролер, — презрительно фыркнул майор, — кто их знает, — он отрезал себе кусок мяса. — Надо было застать их врасплох. Не распространяйтесь о том, куда едете, просто садитесь на поезд и падайте как снег на голову. И еще, вам надо не только слушать, но и смотреть во все глаза. Вы знаете, как делают художники?

Волчок воззрился на майора, не понимая, надо ли ему отвечать.

— Они всегда смотрят вглубь, иначе какой же ты художник, верно?

— Нy да… — озадаченно пробормотал Волчок.

— Вот так же и с переводом. Слушайте то, что они говорят, но, бога ради, еще больше следите за тем, чего они не говорят. Может, вы, лейтенант, и разговариваете по-ихнему, и в культуре их понимаете, это, конечно, большое дело, вы не думайте, я со всем уважением. Только знание знанию рознь. Мы с ними воевали, и вы уж мне поверьте, тех, против кого ты воевал, знаешь как облупленных.

Волчку показалось, что внезапно воцарившаяся тишина нависла над ним несправедливым напоминанием, почти упреком: он-то всю войну просидел в канцелярии военной разведки на Пикадилли, а не рисковал жизнью в битвах за Гуадалканал или Окинаву.

— Да, несомненно, — промолвил он негромко.

Капитан Босуэлл кивнул, и беседа продолжилась, теперь заговорили о боевом товариществе. И снова Волчок почувствовал себя липшим, эдаким книжным червем, всю войну расшифровывавшим какие-то бумажки, единственными товарищами которого были криптоаналитики, выпускники Оксфорда и Кембриджа.

Момоко и Йоши сидели на полу и держались за руки. Они молчали. День клонился к вечеру, и на большом, покрытом изморозью окне появились оранжевые отблески. Йоши был коротко острижен, с осунувшегося лица пропала былая улыбка. Он сидел, скрестив ноги, совсем как будда, в белой рубашке, армейского образца куртке и старых полосатых брюках, которые прежний владелец наверняка берег для особых случаев.

Для Момоко не могло быть ничего естественнее, чем взять его за руку, как если бы одни ребенок утешал другого. В комнате горела лампа, но все тепло шло от одной лишь маленькой жаровни. Пальцы у него были ледяные, однако постепенно отогрелись — у нее-то руки были еще теплые, она их всю дорогу прятала глубоко в карманы пальто. Они даже не смотрели друг на друга. Мысли и чувства передавались через копчики пальцев. Казалось, будто, держась за руки, они возрождали угасший способ передачи чувств — из тех далеких невинных времен, когда не было общения более близкого, чем такие едва уловимые пожатия.