Комната влюбленных

Они сидели в том самом ресторанчике в квартале Шибуя. На Момоко было привезенное из Лондона платье, одно из уцелевших. Ей казалось, что Волчок совсем не изменился с момента их встречи в первый год войны. Она прекрасно помнила и эти непослушные волосы, и эту мальчишески нежную кожу. И лицо у него было мягкое, не чета жестким, суровым лицам, к которым она привыкла за годы лишений, лицам, на которые заботы и горе наложили свою печать, лицам, что безвременно постарели от попыток выстоять в проигранном сражении. У Волчка было спокойное, уверенное лицо человека, который не только никогда не знал поражений, но даже и не задумывался о том, что они возможны. А вот она изменилась. Лицо ее постарело за последний год войны, когда Момоко служила в Министерстве обороны, целыми днями переводила захваченные американские бумаги. Правда, большая часть этих документов попала к японцам еще в самом начале войны. Так что ничего нового ей там читать не доводилось, и работала она в общем-то впустую. Часы бессмысленного изматывающего труда давались нелегко, зато подальше от военных заводов на которые еженощно обрушивались американские авиабомбы. И только когда стало ясно, что все подходит к концу, Момоко перевели на радио. Ей было сказано, что радио приобретет огромное значение во время неизбежно грядущей оккупации, а переводчики будут таким же дефицитным товаром, как рис.

Сейчас, когда Волчок был рядом, Момоко чувствована, как постепенно отступает привычная усталость, как расслабляется все ее тело. Он говорил с таким воодушевлением, с такой живостью, как тут не поверить в то, что скоро снова случится что-то хорошее, что еще и на ее долю придутся счастливые времена. Она чувствовала в нем силу и страсть к жизни, которые заставляли поверить в наступление завтрашнего дня. Момоко смотрела в его оживленные глаза, она замечала детский энтузиазм в его словах и движениях. Память о юношеском увлечении и дерзкое воображение, рисовавшее картины того, что могло бы произойти, волновали ее ум, наполняли ностальгией и смутным томлением. Впервые за последние несколько лет Момоко чувствовала, что действительно живет.

Некоторых вещей ему никогда не понять, ведь он никогда не был в роли побежденного. Он пережил свою стремительную войну, но это ему было незнакомо. Он не знал, каково это — сначала почти полное уничтожение, а потом безоговорочная капитуляция. Это было особое знание, и оно порождало странное чувство нравственного превосходства и силы.

Бомбежки начались зимой. Никто не помнил такой холодной зимы, даже лондонские зимы были теплее. Морозы держались целый месяц.

Каждую ночь повторялось одно и то же. Американские Б-29 боевым строем пролетали над городом, никто далее не пытался им помешать. Сначала они сбрасывали маркировочные зажигательные цилиндры, «цветочные корзины Молотова», и небо вспыхивало россыпью разноцветных искр. Потом раздавались короткие, ритмичные раскаты грома, и зарево освещало горизонт.

А потом настала ветреная ночь на девятое марта. Момоко старательно обвела эту дату в своем дневнике. Весь день она протомилась в ожидании и все гадала, прилетят ли на этот раз американские самолеты. Страшно подумать, что будет, если ветер раздует сбрасываемый ими огонь. Около полуночи раздалось гудение двигателей, а в небе зажглись «цветочные корзины». На этот раз они подлетели совсем близко к их дому, но цель была другая — промышленный квартал Фукагава в восточной части Токио. Три часа простояла Момоко у окна и все глядела на пролетающие звенья. Наконец они улетели прочь, оставив зарево на востоке.

Уже пробило три. Внезапно дверь отворилась и в комнату вошел отец. На нем было теплое английское пальто, брюки из плотной ткани, шляпа и сапоги. В руках он нее комплект первой помощи. Момоко отвела взгляд от окна и уставилась на отца.

Потом проговорила: «Подожди», вышла из комнаты и спустя минуту вернулась с зимним пальто и шерстяной шапкой.

Тошихико оглядел ее с ног до головы:

— Возьми еще шарф. Для лица.

Мать уже ждала их на улице. Семейство погрузилось в старый «мерседес». Они поехали в сторону зарева, стараясь успокоить друг друга незначительным разговором. Доехав до места пожара, все замолчали. В отдалении выли сирены. Они вышли из машины, и в лицо им ударил нестерпимый жар.

Они замотались мокрыми шарфами и стояли, беспомощно глядя на представшую им картину. Фонарный столб вспыхнул, как гигантская спичка. Ярко-желтые языки пламени охватили целый дом и влились в разбушевавшуюся огненную бурю, которая даже издали опаляла их лица. Пожар перекидывался все дальше, пожирая все новые дома. Улицу было не узнать: всюду груды камней и битого стекла, воронки от разорвавшихся снарядов и вывороченные из земли горящие деревья.