Комната Вильхельма

При скудном свете старинной люстры, чьи многочисленные засиженные мухами плафоны были повернуты кверху, необъяснимые пятна на неухоженном паркете напоминали лужицы запекшейся крови. Курту было страшно. Он с дрожью в руках поискал случайный отрывок в дневниках. Написано было следующее: «Когда мы вернулись домой с дурацкой энциклопедией, я отправился на кухню за выпивкой — до меня доносились крики и визги этих двух сук. Когда я вбежал, они уже царапали друг другу лица, кровь текла ручьем. Мое опьянение только раззадорило их, и хотя Лизе пострадала больше, я был на стороне Хелене. Ее было жаль. Пусть я и славлюсь цинизмом, мне часто жаль других людей. Но вот Лизе я никогда не жалел, за исключением первых лет ее зависимости, когда не был причастен к ее страданиям. Всё потому, что считаю ее — единственную в мире — ровней себе. В тот день я заставил ее ополоснуть бледное лицо Хелене: слезы смыли с него всю косметику и кровь. Ей пришлось приготовить для нас кофе и подать его. Когда она наливала мне, ее избитое лицо приблизилось к моему, и мне сильно захотелось обнять ее и попросить прощения. Но она получала удовольствие от бесчисленных прочих унижений — странная женщина, в какой-то степени я даже немного проникся к ней сочувствием. Но затем натыкаешься на что-то священное и невинное, такое, что можно найти в вечно беременной женщине. Закрытая дверь, которую ей даже не отпереть. В этом и заключено проклятие таланта: чувствуешь себя изолированным и ненавидишь ее за это. Она необразованна и беспомощна — настолько, что даже не может заполнить форму для денежного перевода на почте. Но есть у нее кое-что, чего не отнять. Это, пожалуй, единственная причина, почему я еще ни разу с криками не убежал, как бы ужасно ни складывалась наша совместная жизнь. Должно быть, я заснул на диване, а когда проснулся, Хелене исчезла. Лизе сидела и пялилась на меня — казалось, ее глаза кровоточат. Нежность и печаль одновременно переполнили меня. Я гладил ее красивые волосы, всё еще светлые — именно такой я впервые повстречал ее. Она уткнулась лицом в мои колени. Мы вместе заплакали. „Моя женушка, — сказал я. — Мальчику больше никогда не придется нас покидать. Он наш якорь, что удерживает нас на берегу“. Она подняла помятое лицо и посмотрела мне в глаза. „И после таких познаний ты хочешь примирения?“ — процитировала она Элиота. В совершенно никчемном переводе — но откуда ей знать английский? Дочь кочегара с семью классами! Она паразитирует на моих знаниях, переминает их в мыслях и выплевывает в выдающиеся стихотворения, которые без меня в жизни не написала бы! Я ненавижу ее, ненавижу, и пусть Хелене всего лишь машина для потрахушек, она уже принесла мне большее и чистейшее удовольствие».

Курту вспомнилась девушка с фотографии — та, что с выцарапанными глазами. Должно быть, это Хелене. Совсем юная, сильно накрашенная, голая, стыдливо прикрывающая лобок обеими руками. Он задумался о когтях на пальцах фру Томсен, его собственные тем временем скользили под трусами Вильхельма. Молодое тело полыхало жаром.

Где-то пьяный Вильхельм лежал без сна и наперебой рассказывал о Лизе и мальчике. Милле терпеливо слушала, осыпая поцелуями его солоноватую на вкус кожу от плеч до кончиков пальцев. Она любила его. Но всё равно сказала: «Тебе не стоило их бросать. А мне нельзя было для тебя всё так упрощать».

10

За завтраком главный редактор Харальд Прекрасноволосый (он был лысым, за исключением нескольких блеклых пучков волос прямо над ушами, напоминавших охапки соломы, которыми обычно кормят зубастых лошадей) читал интервью в своей газете — он любил это делать в библиотеке: его притягивало благоухание книг и унаследованных вещей, хотя их большая часть когда-то принадлежала знатному семейству его жены. Интервью заняло целый разворот, в заголовке значилось: «Одной быть чудесно!» Харальд сам сформулировал его. Он подвинул газету к жене.

— Почитай-ка, — довольно произнес он. — Вильхельму это явно не понравится.

— А она неплохо выглядит для своего возраста, — ответила жена.

— Нам нужно было взять в кадр ее мальчишку и нового ухажера, но не вышло.

Статья начиналась самым известным стихотворением Лизе:

Двумя мужчинами всегда
Мой путь пересечен.
Один — в него я влюблена.
Другой — в меня влюблен.

Далее следовал вопрос Веры «А кто третий?»; она отметила «уютненькую трубку» в пепельнице и букет «пылких зимних роз», которые пришлось принести фотографу. В ответ на этот исполненный любопытства вопрос журналистка получила «нежную и загадочную» улыбку Лизе, не затронувшую «грустных пасмурно-серых глаз». Харальд был не очень доволен таким описанием и особенно тем, что, по всей очевидности, нашумевший результат объявления не был выставлен напоказ.