Комната Джованни

Но эта жизнь была недолгой: она длилась всего одну ночь. Я проснулся, когда Джо еще спал, лежа на боку, по-детски поджав под себя ноги. Он был похож на ребенка: рот полураскрыт, на щеках румянец, завитки волос темными прядями закрывали круглый мокрый лоб, длинные ресницы чуть подрагивали под лучами летнего солнца. Мы оба лежали голыми – простыня, которой мы накрывались, скомканная, лежала у нас в ногах. У Джо было смуглое, чуть тронутое испариной тело – такого красивого парня я больше никогда не встречал. Мне хотелось дотронуться до него, разбудить, но что-то удерживало меня. Я вдруг испугался. Может, потому, что он лежал передо мной, как невинный младенец, с обезоруживающим доверием прильнувший ко мне, а может, потому, что он был младше меня; собственное тело вдруг показалось мне грубо скроенным, сокрушающе-тяжелым, а все возрастающее животное желание обладать Джо страшило своей чудовищностью. Но испугался я, главным образом, одной навязчивой мысли: Джо такой же парень, как и я. И вдруг я словно впервые увидел, как сильны его бедра, плечи и руки, некрепко сжатые кулаки. И эта сила, и одновременно необъяснимая притягательность его тела неожиданно внушили мне еще больший страх. Вместо постели я вдруг увидел зияющий вход в пещеру, где мне суждено претерпеть бесчисленные муки, быть может, сойти с ума или навсегда утратить свою мужественность. И все-таки мне до смерти хотелось разгадать тайну этого тела, и снова ощутить его силу, и насладиться им. Моя спина покрылась холодным потом. Мне стало стыдно, стыдно даже самой постели – свидетельницы моей порочности. И тут я стал думать о том, что сказала бы его мать, увидев эти скомканные простыни. Потом вспомнил о своем отце, у которого во всем свете был только я один – мать умерла, когда я был еще маленький. В моем мозгу разверзлась черная дыра, до краев наполненная пересудами, бранными и грязными словами, оскорбительными перешептываниями, обрывками, услышанных краем уха, полузабытых и наполовину понятых россказней. Я чуть было не заплакал от стыда и ужаса, не по нимая, как такое могло случиться со мной, как такое вообще могло прийти мне в голову. И тогда я принял решение. Мне сразу стало легче, я спрыгнул с кровати, встал под душ, оделся и приготовил завтрак.

Джо к этому времени уже проснулся. Я ни словом не обмолвился о своем решении; боялся, что разговор может поколебать мою волю. Я даже не стал дожидаться его к завтраку, отхлебнул несколько глотков кофе и, извинившись, побежал домой, хотя и понимал, что этими уловками мне Джо не провести. Он пытался меня удержать, уговаривал, урезонивал и тем самым сделал все, чтобы мы расстались навсегда.

Я, все каникулы проведший с ним вместе, больше ни разу не захотел его видеть. Он тоже не искал встреч. Конечно, доведись нам встретиться, я был бы просто счастлив, но в то утро, когда я ушел от Джо, в наших отношениях появилась трещина, которую ни он, ни я не могли преодолеть.

Уже в самом конце лета мы с ним встретились совершенно случайно, и я долго и нудно плел ему невероятные басни о какой-то девчонке, с которой будто бы крутил в то время, а когда начались занятия в школе, я завязал знакомство с компанией ребят постарше и покруче и уже стал относиться к Джо с откровенной неприязнью. И чем мрачнее делалось его лицо, тем сильнее крепла моя неприязнь. Наконец, он переехал из нашего района, перевелся в другую школу, и я больше никогда его не видел.

Наверное, тем летом я впервые почувствовал себя как бы в пустоте, и тем же летом я впервые пустился в бегство от самого себя, которое и привело меня вот к этому темному окну. Да, как только начнешь отыскивать в памяти ту страшную. все определяющую минуту, минуту, которая разом задает новый ход событиям, становится ясно, скольких мучений стоило это блуждание в лабиринте обманчивых ориентиров и перед самым носом захлопнувшихся дверей. Наверняка бегство от самого себя началось в то лето, когда я так и не понял, где искать суть вставшей передо мной проблемы, и бегство казалось тогда единственно возможным выходом. Теперь я, конечно, понимаю, что решение этой проблемы – во мне самом, в моем отражении в оконном стекле, за которым ночь и от которого я не могу отвести взгляда. Оно замуровано в этой комнате вместе со мной, оно всегда было здесь и всегда будет здесь и, тем не менее, оно так же мне неведомо, как неведомы дальние холмы на горизонте.

Итак, тогда мы жили в Бруклине, а прежде – в Сан-Франциско, где я родился и где похоронена моя мать. Одно время мы жили в Сиэтле, потом в Нью-Йорке, Нью-Йорк для меня – это Манхеттен. Через несколько лет мы перебрались из Бруклина снова в Нью-Йорк, а во время моей поездки во Францию отец со своей новой женой перекочевали в Коннектикут.