Коммунистический постскриптум

Напротив, буржуазные левые, обличающие рынок за то, что он ограничивает гетерогенное политическое пространство, выступают не как революционеры, а именно как критики капитализма. Они протестуют против рынка, полагая, что он с его конечными, рациональными расчетами гомогенизирует гетерогенное, закрывает открытое. Они пытаются противопоставить ему бесконечную гетерогенность, ничем не ограниченную работу различия, радикально другое, не поддающееся контролю и экономизации. Это намерение представляется весьма благородным, но, выражаясь языком ортодоксального марксизма, «идеалистическим». Оно идеалистично не в смысле «метафизической» оппозиции между духом и материей, которая подлежит деконструкции. Оно идеалистично в своем стремлении воплотить не поддающуюся материализации бесконечность. Апеллируя к бесконечному, антикапиталистическая критика в лучшем случае остается всего лишь критикой – в свою очередь бесконечной, репетитивной и тавтологичной. В худшем же случае она перерождается в апологию рынка.

В эпоху феодализма апелляция к небесным иерархиям, расположенным высоко в небесах, над иерархиями земными, выполняла критическую функцию по отношению к этим последним, потому что указывала на относительность земной власти. Но в то же время она играла апологетическую роль, поскольку земные иерархии могли быть интерпретированы как конечный фрагмент бесконечных небесных иерархий и тем самым получить бесконечную легитимацию. Нечто подобное происходит и в случае с апелляцией к бесконечной игре означающих или работе дифференции. Конечный рынок критикуют за то, что он конечен. Основной упрек заключается в том, что рынок создает победителей и проигравших, что он предоставляет каждому шанс не только преуспеть, но и прогореть. В условиях капиталистического рынка дифференция преобразуется в конкуренцию. Тем самым бесконечной игре различий ставится определенный предел. Так называемые «неолиберальные» мыслители, кстати, приветствуют такое ограничение. Карл Поппер, впервые сформулировавший и популяризировавший понятие открытого общества, теорию которого он противопоставил Платону, Гегелю и Марксу, допускал шанс полного провала и в отношении научных теорий: согласно Попперу, теория не может быть окончательно доказана, но она может быть окончательно опровергнута, если установлено, что определенные факты ей противоречат. Таким образом, дискурс тоже может потерпеть полный крах на дискурсивном рынке. Именно эта возможность вселяет страх в поборников бесконечной открытости и гетерогенности. В бесконечной перспективе бесконечной работы дифференции полный провал невозможен. Там, как в райском саду, все различия продолжают мирное сосуществование. В этом смысле следует понимать слова Деррида о деконструкции как последней справедливости. Это поистине мессианская, божественная справедливость, которая компенсирует любое земное поражение бесконечной работой различия – причем земная дифференциация, понимаемая как фрагмент этой бесконечной работы различия, подлежит критике и дальнейшей деконструкции, но в то же время признанию. Это нередуцируемое, негомогенизируемое, бесконечное, виртуальное царство гетерогенности и различий в сущности есть не что иное как буржуазный плюрализм без проигравших, утопический капитализм, рынок в райском состоянии. Выражаясь языком ортодоксального марксизма, это «учение» можно назвать неотеологическим опиумом для народа – в данном случае для народа интеллектуалов, которым хочется бесконечно сохранять свои различия.

Однако революционный субъект оперирует не дифференциями, а приказами, запретами и распоряжениями. Его язык, прежде всего, перформативен. Убедительность этого языка есть результат его парадоксальности. Этим революционный субъект похож на художника, чей язык также чисто перформативен. Художник не обосновывает свое искусство и не объясняет его. Он непосредственно действует. Создавать искусство означает принимать решение, что определенные вещи должны быть такими, а не другими – без какого бы то ни было «объективного» на то основания. Но это не значит, что в искусстве «все позволено», everything goes. Художественная практика признается как таковая лишь в случае своей парадоксальности. Если искусство выглядит как искусство, следовательно, перед нами не искусство, а кич. А если искусство выглядит как неискусство, то это просто неискусство. Чтобы быть признанным как искусство, искусство должно выглядеть как искусство и как неискусство одновременно. Требование такого рода может быть реализовано только практически. Его реализация включает в себя, помимо прочего, решение поставить точку и в какой-то момент прекратить работу над определенным произведением искусства – и не потому, что не хватает финансирования, а потому что в случае ее продолжения произведение потеряет свой парадоксальный характер. Искусство не может состояться без приостановки художественной практики. Это соображение должно помочь нам объяснить, почему приостановка коммунистического проекта вовсе не означает измену коммунизму.