Комиссаржевская

«…С первого же выхода на сцену она приковала к себе внимание всего зрительного зала. Было что-то своеобразное не только в ее исполнении, но и во всей ее внешности. Большие глубокие глаза и чудный, в душу проникающий голос. Уходя в первом действии со сцены, она, опустив глаза, произносит всего четыре слова: «Хорошо, батюшка. Хорошо, матушка». Но произнесены они были так, что весь театр зааплодировал».

Пребывание с раннего детства в артистической среде оказалось незаменимой школой для артистки на всю жизнь.

Постоянным и обязательным признаком таланта является непреодолимое ощущение зрителя — он видит не актрису, а Верочку из пьесы Немвродова, Шурочку из «Летней картинки» и Булатникову из «Флирта», видит не актрису, а человеческую жизнь.

Об Озерках начали говорить в Петербурге, Комиссаржевскую приезжали смотреть, об ее игре стали писать.

К петербургским дачным театрам относились серьезно. Они выдвинули немало артистических дарований и сыграли важную роль в сценической карьере многих крупных артистов. В театральных кругах помнили, что Савина, Давыдов, Варламов были приглашены в Александринский театр после гастролей вот в таких же дачных пригородных театрах.

Много лет спустя известный артист Александринского театра Юрий Михайлович Юрьев рассказывал в своих воспоминаниях, что говорили тогда о новоявленной артистке:

— Вы еще не смотрели Комиссаржевскую! Нет? Посмотрите! Стоит!..

— Как, вы еще не видели Комиссаржевскую? Непростительно! Идеально играет!..

— Да откуда она явилась?

— Из провинции… Кажется, из Вильно!

— Позвольте, я знал какую-то Комиссаржевскую… Ничего особенного… Обыкновенная инженю… Разве теперь развернулась?

— А может быть, то была другая? Может быть, однофамилица? Эта же, как мне передавали, дочь знаменитого тенора».

Такого рода разговоры и встречи, происходящие на ходу, между дел, в артистических кругах неизменно вызывали больше доверия, чем газетные и журнальные отзывы и заметки, часто купленные знакомством, дружбой, а то и прямым денежным подарком.

Крупный антрепренер того времени, опытный и умный делец и актер Константин Николаевич Незлобии не поленился съездить в Озерки. Обычно антрепренеры, набирая труппу, старались посмотреть актера так, чтобы тот не знал о присутствии в театре режиссера или антрепренера. Предпочиталось полное инкогнито, чтобы не связывать себя, не затронуть как-нибудь болезненных актерских самолюбий: вот смотрел, а не взял!

В Озерковском театре Незлобину с его огромной фигурой, напоминавшей варламовскую, скрыться было трудно. Но он, дважды посмотрев Комиссаржевскую, ради которой приехал, все-таки ничего не сказал ей, а протелеграфировал свои условия уже из Вильны, где держал театр.

Вера Федоровна только теперь поняла, какую огромную услугу оказал ей Казанский, дав возможность показаться театральному миру в Озерковском театре.

Вениамин Александрович весь ушел в администраторскую деятельность, и, если Вера Федоровна испытывала в грустную минуту нужду в дружеском совете, умном сочувствии или просто в тепле твердой и сильной мужской руки, она обращалась к Бравичу.

Сначала она показала телеграмму Казанскому и сказала:

— Я никогда не забуду, что вы для меня сделали!

— И два бенефиса? — удивился он, не обращая внимания на ее трогательную благодарность. — Здорово! Поздравляю!

Очевидно, его интересовала только материальная часть успеха.

Бравич на вопрос, как ей быть, отвечал не задумываясь:

— Соглашаться. Незлобин — прекрасный антрепренер, к нему на службу рвутся все актеры, это самый добросовестный антрепренер… Неважный актер, но у него хороший вкус.

Они пошли вместе на почту, помещавшуюся в простом дачном домике с садиком и зеленым почтовым ящиком на изгороди. Вера Федоровна испортила два бланка, но от помощи своего спутника отказалась. Когда телеграмма была сдана, Казимир Викентьевич подошел к высокой конторке и, извинившись, быстро заполнил бланк: «Согласен ваши условия сообщите начало репетиций». Адрес был знакомый: «Вильна, Незлобину».

Вера Федоровна прочла издали крупный, четкий текст и почувствовала, что краснеет, как девочка. Бравич, помахивая бланком в воздухе, подсушил чернила, быстро расплатился и, нагнав Веру Федоровну в садике, сказал:

— У меня было три предложения. Я не отвечал, дожидаясь, как решится ваша судьба…

— И решили следовать за мной? — с долей иронии и вызова произнесла она, приостановившись, как будто ожидая нападения и готовясь к защите.

— Да, — покорно и негромко подтвердил он, — и буду следовать за вами, пока… пока вы одна и нуждаетесь в добром товарище.

В Бравиче мало было внешнего обаяния. Природа наградила его горячим сердцем и холодным умом, вовремя сдерживавшим темперамент. Вера Федоровна, говоря о свойственном всему живому инстинкте самосохранения, заметила однажды:

— Вот у Бравича его много!

Но то, что она принимала за инстинкт самосохранения в нем, было лишь сдержанностью одного и ошибкой другого.