Комиссаржевская

Для Веры Комиссаржевской эта история не прошла бесследно. После пережитой трагедии она пыталась отравиться. Потом попала на месяц в психиатрическую клинику, как сама говорила: «Тогда случилось со мной что-то ужасное... Я сошла с ума и была в сумасшедшем доме... целый месяц...»[73] Встречаются глухие намёки на страшную болезнь, которой заразил свою жену Муравьёв во время их недолгой совместной жизни. Возможно, она стала дополнительной причиной психического срыва, пережитого Верой, и истоком тех тяжёлых патологических состояний, о которых упоминали впоследствии многие мемуаристы.

После лечения Вера впала в длительную депрессию, из которой выходила медленно и тяжело. Естественно, что самое деятельное участие в воскрешении её к жизни должны были принять близкие люди, семья. Но семейная ситуация не была простой и однозначной, хотя Вера, без сомнения, оказалась страдающей стороной. Конечно, она была старшей сестрой, но возрастная разница в три года здесь совершенно несущественна. А жизненного опыта у неё было не многим больше, чем у Надежды. Кроме объективной сложности, была ещё и субъективная: отец и мать разделились в своих симпатиях. Отец был на стороне Веры, мать переживала за Надю. Надо, однако, признать, что оба они сумели найти в себе достаточно сил и любви, чтобы остаться в близких и дружеских отношениях с обеими дочерьми, участницами этой семейной драмы. Удивительно, что и сама Вера не разорвала в дальнейшем отношений с сестрой, хотя о прежней близости и доверительности, конечно, уже не могло идти речи.

Совместная жизнь Надежды Фёдоровны и Владимира Леонидовича Муравьёва длилась недолго. Поначалу они уехали из Петербурга и поселились в одном из имений, принадлежавших графу, где родилась их дочь Елена. Казалось, что вдали от столичных искушений новая семейная жизнь может постепенно наладиться. Граф был страстным охотником, он уходил в леса на несколько дней. Эта традиционная дворянская забава в его случае была связана с другими удовольствиями, не столь невинными. Граф много пил, в том числе и во время охоты, кутил на вокзалах, заводил беспорядочные романы. Воспоминания об этом времени Н. Ф. Скарской полны устрашающих картин домашнего насилия: «Жизнь с графом в деревне, в моём добровольном затворничестве, с каждым годом становилась невыносимее. Было бы ужасно для меня вспоминать все те сцены, которые я вынуждала себя терпеть ради моей дочери. Все они были не только отвратительны, но и беспричинны: в меня целились из револьвера, меня жгли нагретыми щипцами для волос или, приставляя кинжал к груди, грозили зарезать. Последний год жизни с отцом моего ребёнка был особенно ужасным»[74].

Мы помним, однако, что Надежда Фёдоровна могла быть не вполне объективна в мемуарах, поскольку чувство вины перед сестрой преследовало её в течение всей жизни — ей необходимо было оправдаться, в том числе подчёркивая и несколько утрируя иррациональную жестокость мужа. Кроме того, как бывшая жена графа Муравьёва, она нуждалась ещё и в оправданиях другого рода: изданные в 1959 году записки Скарской требовали отчётливой социальной позиции — нужно было открещиваться от своих связей с дворянством, в том числе и семейных. Стоит предположить, что образ развратного, избалованного и не контролирующего себя мужа нарисован намеренно сгущёнными красками. Надежда Фёдоровна описывает своё окончательное бегство из дома графа — зимой, ночью, вместе с пятилетней дочерью, с помощью крестьян, буквально под дулом заряженного ружья (у В. Л. Муравьёва был большой арсенал оружия). Если в этом описании есть хоть некоторая доля истины, то нетрудно поверить, что её семейная жизнь сама по себе была самым суровым наказанием за вину перед сестрой. Косвенно это сообщение подтверждает М. И. Гучкова, которая могла знать о событиях только со слов Веры Фёдоровны: «Самое тяжёлое время — её замужество. Он (граф Муравьёв) ничего не зарабатывал, пил, а она должна была всё устраивать. Тяжело было слушать её рассказы об этой жизни. Когда сошёлся с сестрой, ещё больше пил, до того, что собрался резать её и дочь. Тогда Надя с девочкой убежали босиком (было в декабре) на станцию ж<елезной> д<ороги>, им удалось уехать в Петербург, и приехали к Вере. Я его видела только один раз, когда он пришёл на квартиру Веры, а так как я раздавала билеты на бенефис, то открыла дверь, но не впустила — впечатление было ужасное!»[75] Частично с этим рассказом перекликается то, что пишет далее о себе Надежда Фёдоровна: «В Петербурге я поселилась временно, вместе с девочкой, у мамы с Верой»[76].

Участие Веры, возможно и вынужденное, в судьбе младшей сестры, способность принять под свой кров не только её, но и ребёнка, рождённого от бывшего мужа, конечно, вызывают восхищение. Однако не следует забывать, что Вера в это время жила не одна, а вместе с матерью и сестрой Ольгой. Вполне вероятно, что у неё не было иного выхода, и решения принимала в этой ситуации не она.