Комиссаржевская

В Самарканде у труппы было всего три дня. Каждый вечер по спектаклю, как в Ашхабаде. «Маленький, деревянный, сырой и грязный театр» Музыкально-драматического общества, «как в захудалой русской провинции». Опять полный театр и — очень небольшие сборы, никак не покрывающие расходов на перемещения. Возникает вопрос: зачем нужно было ехать на окраину империи, тратить колоссальные деньги на переезды, которые не возмещались даже полными сборами в местных театрах, если в русской провинции в гораздо лучших условиях, с меньшими затратами сил и здоровья, можно было собрать гораздо большие деньги? Предварительные расчёты, как пишет А. Дьяконов, сулили золотые горы, но расчёты эти были чрезвычайно легкомысленными и базировались на превратных представлениях об азиатской части Российской империи. А ведь нужно было всего лишь навести необходимые справки! Но творчество редко соседствует с математическими выкладками и информационной точностью.

17 января труппа уже в Ташкенте играет первый спектакль в театре Общественного собрания. Комиссаржевская и некоторые актёры (в том числе В. А. Подгорный, А. П. Зонов, М. С. Нароков) останавливаются в отеле «Захо». Другие — в отеле «Россия». Первый вопрос, который задаётся прислуге в гостинице: есть ли в Ташкенте базар? Базар, конечно, есть, но значительно уступает самаркандскому в живописности и находится очень далеко от центра города, на окраине, в ложбине. Торгуют под огромными навесами, под ногами грязно и сыро. Базар напомнил, скорее, большую русскую ярмарку. Зато, по неизменному природному закону равновесия, — хорош театр. Новое вместительное чистое здание с электрическим освещением. Спектакли идут каждый день: 17 января «Родина», 18-го «Кукольный дом», 19-го «Хозяйка гостиницы», 20-го «У врат царства», 21-го «Дикарка», 22-го «Кукольный дом», 23-го «Огни Ивановой ночи», 24-го утром «Дикарка», вечером «Бесприданница», 25-го «Сестра Беатриса» — спектакль отменён...

Предчувствие Веры Фёдоровны, посетившее её в Баку, сбывалось. Ей больше не суждено было играть Беатрису. Уже 19 января две актрисы почувствовали себя плохо, и спектакль шёл с заменой. На другой день обе они слегли в сильном жару. Днём позже та же участь постигла двух актёров. Один из них — Владимир Подгорный:

«21 января 1910 года шла “Дикарка”. Театр был переполнен, как и все спектакли в Ташкенте. Было душно, но мне почему-то было холодно. В антрактах я сидел в уборной, закутавшись в пальто.

— Что с Вами? — спрашивала Вера Фёдоровна.

— Не знаю. Знобит как будто.

— После спектакля, когда приедем в гостиницу, я Вас вылечу.

В гостинице я прошёл к ней в номер вместе с Зоновым. Был заказан лёгкий ужин. Она велела принести водки, налила мне рюмку, всыпала в неё какой-то порошок и заставила выпить.

— Это я положила хинин. Завтра Вы будете здоровы.

Я как-то сразу ослабел после этой рюмки и, отказавшись ужинать, ушёл к себе. Прошло пять дней, прежде чем врач определил у меня оспу. Все эти пять дней она навещала меня, проявляя исключительное внимание и самую нежную заботливость»[554].

В тот вечер, когда был отменён спектакль «Сестра Беатриса», Комиссаржевская не знала, куда себя деть. Она предложила Зонову и Нарокову отправиться в кинематограф на мелодраму о нелёгкой судьбе маленькой девочки. Мелодрама вызвала у неё самое трепетное сопереживание. Как вспоминает М. С. Нароков, вечер после кинематографа они провели у Веры Фёдоровны. Около десяти вечера к больному Подгорному пришёл доктор, Зонов тоже отправился к нему. Встревоженная Комиссаржевская осталась с Нароковым вдвоём. «“Чем же вас развлечь, сударь? — спросила она. — Хотите, я покажу вам свои сокровища?” Достала из шифоньерки небольшую изящную шкатулочку и раскрыла её передо мной. Это были сокровища “Золушки”: несколько старинных медальонов и целый ряд незатейливых сувениров, которые, вероятно, можно было найти и в шкатулке Татьяны Лариной. Подбор “сокровищ” рождал впечатление редкого душевного изящества их владелицы. Вошёл Зонов. На лице его была какая-то растерянная улыбка. Вера Фёдоровна встала ему навстречу.

— Ну что? — спросила она.

Зонов развёл руками:

— Доктор говорит — оспа.

Вера Фёдоровна опустилась на стул.

— Чиж этого не перенесёт. Надо дать телеграмму его матери...

Так впервые было произнесено это роковое слово — оспа»[555].

Подгорного изолировали, дверь его комнаты закрыли на ключ, туда теперь мог входить только живший с ним и уже находившийся в тесном контакте Зонов. Правда, ещё до этого необходимого, но запоздалого акта Комиссаржевская много времени провела у Чижа, как его называли в труппе, приносила ему подарки, рассказывала о новостях, да и после возникновения первых подозрений об оспе верить этому не хотела. «26 января я видел её в последний раз. Уже было предположение, что у меня оспа. Она не поверила этому и вошла в комнату, где я лежал. Она тревожно взглянула на меня и сказала:

— Нет, нет, какие глупости, не может быть!»[556]