Комендантский час

Тихо дребезжа, огромный обоз, набитый измотанной солдатнёй, тащился по дороге, ведущей к очередному беснующемуся селу. Утреннее солнце, сменившее ночные дожди, грело плохо, и казаки, сохраняя нервное молчание, неустанно переминались в липнущих к телу черкесках.

Пётр сидел и смотрел на окровавленный штык своего ружья. Наконец, не выдержав, он достал из кармана платок, чтобы избавиться от осточертевшего алого рисунка, но сидящий рядом друг остановил его.

– Про холеру забыл? Не трогай. Кто знает, болел он или нет, – бросил казак, посматривая по сторонам.

Пётр убрал платок обратно в карман и взглянул на завернутое в непрозрачную ткань тело своего почившего командира, лежащее в подводе, плетущейся за казачьей каретой.

– Миш, ты тоже о Геннадьиче думаешь? – спросил он у друга.

– А как иначе? – проговорил тихо казак в ответ. – Можно подумать, ему надо было вот так за всё это помереть.

– Время такое, не знаешь, отчего поляжешь.

– А когда другое-то было? Он ведь перед отъездом – в больницу жертвовал, врачей благодарил за их труд. А потом вот что с ним сталось! Болезнь, выходит, не вокруг, а в нас сидит.

– О чем болтаешь ты? – не понимал Пётр.

– Людям пограбить захотелось да пар выпустить, вот о чем. А нам теперь эту кашу расхлёбывать. Чем Порфирий Геннадьевич смерть заслужил? Он что, крестьян обирал? Или, может, из дому велел носа не совать? Да даже если бы велел, все ж для людского блага.

– Занятие у нас с тобой такое: костьми ложиться по приказу. И Геннадьич солдатом был хоть куда, лучше нас это понимал.

– От пули на войне умереть не страшно, но дома-то!

– Миш, мы для войны живём, какая тебе разница, дома или за порогом?

– А суть не в войне, а в том, что нечисть, как только стало можно, повылезала и кутёж устроила. Ты не понимаешь? Успокоим мы этих оборванцев, а потом? Придёт новая чума и опять, по- новой? Что-то не так в нас самих.

– Болезнь множит больных, таков закон – и не попишешь.

– За что же мы воюем? Тварям только повод нужен, соберутся – выступят.

– Не понимаю тебя.

– Да что тут непонятного? Мы плетёмся от одной деревни в другую, и везде одно и то же: где из-за пустяка началось, где пьяные подрались, где кто-то поджог устроил. И пошло-поехало. Вот и спрашиваю я, за что мы воюем? Это не шведы, не турки. Это идиоты, которые еще вчера сивуху пили, рукавом занюхивая. А дураки – народ неистребимый, его только учить.

– Ты что предлагаешь?

– Бросить их всех наедине с тем пепелищем, что они оставляют после себя. Сами, глядишь, дойдут до порядка.

– Так и дойдут!

– Уроки лучше выучиваются самостоятельно. А мы штыками только прерываем процесс.

– А как же закон? Они преступники.

– А русские не признают справедливости, спущенной сверху. То ли дело самому за свой проступок пострадать….

Пётр замолчал, но через секунду перекрестился и сказал: « Справедливость так и так вся сверху. А эти, про которых ты говоришь, сами не остановятся. Поправ одни границы, они новых не придумают».

– Про границы верно, – пробормотал Миша. – Но почему нам надобно с этим всем справляться?

– Работа у нас такая, принципы таковы.

– Эти принципы Геннадьича в могилу свели. Каков же тогда в них прок?

– А жизнь вообще к могиле ведёт. Принципы только определяют, как ты в неё ляжешь. Думаешь, атаман, коли мог бы, переиграл все по-своему? Нет. Он умер за дело, которому был верен. Достойная смерть.

Миша не ответил Петру. Лишь взглянул сурово на штык-нож собственного ружья.

– О чем думаешь? – спросил друга Пётр.

– Да как бы нам так этой достойной смертью всех, кто верен разбою, обеспечить?

Обоз тихо въехал в село, проехал по главной дороге, и, так и не встретив ни одного жителя, остановился перед церковью.

– Что же тихо так? – вопросил Миша, а в это время его голова наполнилась тяжелым гулом, который всегда появлялся при излишнем нервном напряжении.

Солдаты не спешили покидать обоз, осматриваясь и осторожно прислушиваясь к одинокому молчанию вокруг.

Внезапно кто-то распознал глухое шипение, доносящееся из церкви, и обратил на неё взор. Двери храма открылись, и из них выкатилась дымящаяся бочка. Проскочив ступеньки, она влетела в военную карету и взорвалась. Мощный хлопок сотряс округу. Люди были оглушены и оттого дезориентированы. Густой дым заполнил площадку перед храмом, делая казаков слепыми: он попадал в глаза, заставляя их слезиться. Военные пытались прочистить уши от едкого звона, но как только это удавалось, их тут же оглушали вопли раненых.