Комбат Ардатов

«Сколько среди них таких, как Ширмер? — подумал он. — Но если эти, — он наблюдал, как правый фланг немцев охватывает его левый фланг, — не остановятся, Ширмеру и Белоконю не уйти. Но кто-то же из четверых должен уцелеть, черт возьми!» — выругался он и сдернул трубку. В ней был фон, шорохи, какой-то писк — линия работала. И тут как раз немцы перестали бить по ним, и стало совсем тихо, так тихо, что было слышно, как звенит в ушах, шуршит под ветром полынь, и где-то далеко стонет безнадежно раненый.

— Белобородов! — радостно крикнул Ардатов. — Белобородов! Еще чуть! Я передам. Да, держим. Сейчас погоди — они отошли, собаки! Но сдохни, а помоги! Тут новое обстоятельство, очень, очень важное. Не могу говорить. Даже тебе. Не имею права! Но помни, от тебя зависит черт знает сколько. Ни я, ни ты — все мы тут не стоим этого! Так что держи их. Осталось немного! — торопливо и сбивчиво кричал в трубку Ардатов. — Как только солнце сядет, дай хорошо минут десять! По последним данным! Это если связь опять перебьют. Дай минут десять, чтобы мы смогли… Понял?

— Понял! Понял! — басил тоже радостно Белобородов на том конце провода. — При чем тут какие-то обстоятельства? Ты это выбрось из головы! Держись и все. Понял! Насчет солнца — ясно. Они нас засекли, но чихать! Еще один налет, больше они не успеют. Вот сволочь! — выругался Белобородов. — Слышишь, как близко! Опять заходят. Пока. Держись, друг! У тебя все?

— Нет, нет еще что. Вот еще что, Белобородов! — Ардатов секунды помедлил. — О Рюмине напишешь так: «Погиб смертью храбрых, прикрывая огнем пулемета отход большой группы раненых». Запомнил? «Прикрывая огнем пулемета отход большой группы раненых». Все что хочешь в начале пиши, что хочешь в начале, но конец должен быть таким! — Ардатов хотел, чтобы гордость за подвиг сына хоть на сколько-то убавила боль в сердцах стариков с Ленинградской Охты. — Ясно? Хорошо. Так значит, как только оно, проклятое, сядет, даешь минут десять. Договорились?

— Ах, дьявол! — выругался он, потому что Ширмер, шатаясь, зажимал горло, шел к нему, хватаясь другой рукой за бруствер. Из-под ладони, которой он зажимал горло, и между пальцев текла кровь.

— Что же вы так! — крикнул на него Ардатов. — Надо было пригибаться! Ах, дьявол… Сестру! — крикнул он. — Сестру ко мне!

Ширмер, опираясь спиной о стенку, царапая ее свободной рукой, сел. Он виновато посмотрел на Ардатова снизу вверх, хотел что-то сказать, но лишь промычал невразумительно, но даже от этого с его губ и из углов рта потекла кровь.

— Молчите! — приказал ему Ардатов. — Живо! — скомандовал он сестре. — Перевязать туго! Только чтоб не задохнулся. Остановить кровотечение. Сделать все! Майора сюда!

— Софья Павловна! Софья Павловна! — позвала сестра. — К нам! К нам!

— Сделать все! — повторил Софье Павловне Ардатов. — Остановить! — не дал он ей ничего возразить, поймав в ее взгляде возмущение. — Я приказываю!

«Ах, дьявол, — пробормотал он, отходя от Ширмера. — Какого черта перся, не пригибаясь! Если задета артерия, он протянет какие-то часы…»

Солнце садилось. Между ним и горизонтом оставалась полоса шириной в ладонь, было еще совсем светло, лишь погустел, стал не таким прозрачным воздух. За день, незаметно, в небо натянуло тучек, и солнце освещало их теперь снизу, золотило тучки, и, может быть, от их отраженного света само было золотым. Но оно, не то что дневное, не резало глаза, хотя и виделось накаленным — в центре особенно, а по краям чуть темней — окрашивая возле себя небо в кровавый цвет.

Ардатов вспомнил Просвирина и Жихарева.

«Какое все-таки быдло! Даже свое мерзкое дело не могли довести до конца — ума не хватило. Не терпелось: скорей, скорей, скорей! Пристрелим капитана, кокнем артиллериста, а там… там видно будет. Да ведь тот же Белоконь, Чесноков, остальные — что они, пошли бы за этим дерьмом? Ну, кто-то сдался бы, но ведь сколько на десяток сдавшихся пошли бы служить фрицам? Один? Да и один вряд ли. А сколько бы из тех, кто пошел бы служить, наслужившись, наунижавшись, насмотревшись презрения от людей — измучившись от этого презрения, — поправился он, — сколько бы этих, кто пошел служить фрицам, потом бы, замученный совестью, или спился бы, или шлепнул себя, или бежал, куда глаза глядят — хоть под расстрел».

«К врагу, к чужим вообще, всегда прилипает дерьмо! — решил он. — Безродное дерьмо. Потому что, если тебе что-то не правится в твоей жизни, никто ее тебе не исправит, и твоя боль и твоя радость — твои».