Комбат

Но когда поспало с души, понял, что кричать проку мало. Ротным у штрафников был пожилой старший лейтенант Волков, человек выдержанный, грамотный, коренной ленинградец. Посоветовались, собрали из всех отделений по человеку, и Тарасов сказал:

— Вот что, други, у нас порядок такой: что есть, то вместе, а чего нет— тоже пополам. Кто-то из вашей роты оставил батальон без мяса, это все слышали. Я ваш командир, а не сыщик и искать не стану, но и остальным по вашей милости страдать не позволю. Покроете краденое из своих пайков. Вопросы есть?

Вопросов не было, не нашлось и желавших сказать что-то. Так молча и разошлись. Но через день в батальонную санчасть принесли из роты троих избитых бойцов. Побили их сильно, однако все трое отрицали это. Говорили, что на строительстве дотов придавило бревном, упали неловко. После выздоровления все трое пришли к Тарасову.

— Ну что скажете? — спросил он не очень-то ласково.

— Хотим проситься в другое место.

— Вот как, — насмешливо проговорил Тарасов. — Блудливы, значит, как кошки, а трусливы, как зайцы.

— Товарищ!.. — повысил было голос один, но Тарасов гневно оборвал:

— Молчать! Вы что, забыли, где находитесь? Так я вам это объясню, если надо! И не стройте из себя святош, а из меня дурачка.

Несколько минут он стоял, обуздывая себя, когда же нашел силы говорить дальше, спросил:

— Деревенские?

— А что?

— Надо отвечать, когда вас командир спрашивает, а не чтокать.

— Я деревенский, — ответил один.

— А не слыхивал, на гулянке у вас такое вот не певали: „Не скулите, супостаты, мы на суд не подадим, мы своим судом рассудим, а потом уж поглядим“?

Все трое переглянулись.

— Идите в роту. Раз уж зашиблись на работе и теперь поправились, чего же еще? Да при случае, если, конечно, придется, скажите каждому — мне надо, чтобы все, кто раньше на руку грешил, не только поняли, но и мыслить иначе не могли: что не твое, то чужое, а что общее, то особенно дорого. И неважно, где оно лежит: близко, далеко, у своих, у чужих. Чтобы ни-ни. Руки даны нам работать и винтовку держать, а не человека позорить. Все, идите.

— Спасибо!

— Это еще за что? — удивился Тарасов.

— Да уж то наше дело, за что, спасибо и все.

Тарасов понял, что они просили перевод не оттого, что боялись вернуться в роту, а оттого, что боялись следствия и суда.

Вместе с такими вот делишками были в роте настоящие дела. Однажды противник вдруг атаковал один из взводов роты, оборонявших важную высоту. Штрафники сидели, будто их и нет. И вдруг кинулись в контратаку, да так, что гнали фашистов не только со своей сопки, но и ворвались на занятую врагом сопку. Разметав и перебив всех, кто там был, укрепились на ней, и противник не мог выбить их оттуда. Все это произошло так внезапно, что даже ротный только и мог доложить Тарасову:

— Мои захватили высоту „Круглая“.

— Как захватили? — даже не поверил Тарасов.

— Да так вот, захватили и все. Отбивают контратаки противника.

Только прибыв на место, Тарасов узнал, как было дело. Когда докладывал майору, тот, довольный, ответил:

— Вот видишь, а ты говорил! Каковы орлы, а!

Со всех участников этой операции сняли судимость, многих представили к наградам. Для Тарасова же настоящая забота наступила после.

Один из представленных к награде штрафников пришел к нему подтянутый прямо-таки по-парадному и, козырнув с искусством, сделавшим бы честь опытному строевику, попросил разрешения на разговор и сказал:

— Не надо мне орден, товарищ старший лейтенант, мне…

— Как это не надо? — даже голос не повысив и не успев рассердиться от изумления и растерянности, перебил Тарасов, глядя ему прямо в лицо. — Почему не надо?

— Мне, понимаете, лучше бы письмо от вас матери, — без спросу сев против Тарасова и умоляюще глядя на него, заговорил штрафник. — Больно много горя ей от меня было… Понимаете, какое дело. Глядит, бывало, на меня, плачет и говорит: „Господи, за что ты меня наказываешь, за что?..“ Ну и все такое прочее… А я, понимаете, только злился на нее. А она всего и скажет в ответ: „Неужели ты не станешь как все-то люди, сынок?“ Понимаете, теперь как вспомнишь, — он с горечью покачал головой, — за горло возьмет, так что хошь делай, душит вот слеза и все… Ничего мне не надо, товарищ старший лейтенант, только напишите домой, что я теперь как все…

Слушая эту исповедь, Тарасов не только понимал, но и чувствовал всю горечь раскаяния этого человека. Однако порядок есть порядок, и он сначала спросил:

— А ротный что же, отказал?

— Ну, это мы понимаем, товарищ старший лейтенант, по-за спиной ничего не делается. Да мне и не надо ничего, чтобы как-то там сделать. Я, понимаете, хочу просить, если можно. А у ротного печати нету. А мне, понимаете, надо, чтобы все поверили. А то еще найдется кто, не поверит, скажет ей, что такую бумагу можно написать, он у тебя ловкач, сделает. Чтобы уж было крепко все, понимаете?

Письмо матери, конечно, было написано, в полковом штабе отпечатано на машинке и скреплено печатью полка. На следующий день к Тарасову пришел еще один штрафник из отличившихся в бою. Пришел с той же просьбой, потом еще один…