Командующий фронтом

— Нет! Я прапорщик царской армии.

Слова Лазо произвели на Машкова впечатление выстрела. Он неожиданно осмелел и не без ехидства заметил:

— Значит, пошли нам подсоблять.

— Кому это «нам»? Вы член партии?

— Нет, — смутился Машков, не ожидая такого вопроса.

— А я коммунист, — не без гордости сказал Лазо. — Кто же пришел, как вы выразились, подсоблять: мы вам или вы нам?

Машков, стушевавшись, ничего не ответил.

— Нельзя рассуждать так: «Мы вам пришли подсоблять или вы нам», — добавил Лазо. — Коммунисты без народа ничего не могли бы сделать. Вот эсеры народом не интересуются, они только на кулака опираются, а меньшевики на мелкую буржуазию. И вместе они — эсеры и меньшевики — служат белогвардейцам. Другое дело коммунисты: они за народ, и народ за них.

— Верно разъяснили, товарищ главком, — согласился Машков, — и я так думаю, но сказать своими словами не могу. Учености никакой.

— Вот сюда приедут даурские казаки, так те все понимают и сказать могут, потому что среди них работают политработники.

— Они тут были, да вот видите, что случилось. И все через изменника Муравьева. Но и генералы бывают разные. Я вот про одного слышал, будто чехословаки его загубили.

— Кто этот генерал? Где это произошло? — тревожно спросил Лазо.

— В Иркутске. Когда стояли в Верхнеудинске, прибежал к нам какой-то парень, побитый сильно, вся голова забинтована, рассказывал, что бежал из иркутской тюрьмы. Его, говорит, генерала, значит, поймали в Бодайбо и посадили в камеру. И слышит парень человеческий голос: «Дайте воды, помогите». В камере темно, но парень, видно, не струсил и спрашивает: «Кто здесь?» А ему отвечают: «Подойдите ближе, мне трудно говорить». Парень подошел, пригляделся и вроде как лучше стал в темноте видеть. Лежит на соломе седой человек в мундире, в сапогах и говорит: «Если вам, юноша, суждено будет выбраться из этого застенка, то расскажите людям, что я России и большевикам не изменил». Парень стал расспрашивать: дескать, кто ты, папаша, и за что сюда попал? А человек отвечает: «Я царский генерал, служил большевикам, потому что они Россию не продают, как эсеры и меньшевики».

— Так и сказал? — спросил Лазо.

— Матросское слово, товарищ главком. Так парень рассказывал, сам слышал.

— А дальше что? — поторопил Лазо.

— Дальше этот генерал говорит: «Приезжал ко мне ихний выскочка генерал Гайда и стал звать к себе, а я категорически отказался. Гайда ушел и приказал меня казнить. Посадили в камеру, а здесь я заболел тифом, и что меня ждет, не знаю». Через два дня пришли за генералом, чтобы повести на расстрел, а он лежит мертвый. Поднялась суматоха, а парень, не будь дурак, тихо улизнул. Потом он сказывал, будто это было не в Иркутске, а в Екатеринбурге. Где правда — не ведаю.

— Вы фамилию генерала запомнили?

— Забыл, товарищ главком. Парень сказывал, вроде как немецкая.

— Не Таубе ли? — осторожно спросил Лазо.

— Он! Матросское слово, он.

Лазо закрыл лицо руками.

— Что с вами, товарищ главком?

— Погиб Таубе. Какой человек! Преданный, честный, любивший Россию всем сердцем. Я его хорошо знал, товарищ Машков.

Матрос бесшумно встал и направился к выходу. Командующий окликнул его.

— Прикажите машинисту и курсантам отойти на три версты, а вы снова спилите столбы и взорвите путь.

— Есть! — ответил послушно Машков и скрылся в темноте ночи.

3

По степной дороге шли легкой рысью две сотни аргунцев. Ветер трепал гривы лошадей, обсыпал их горячим песком.

Кто-то тихо пел:

Черный ворон, что ты вьешься
Над моею головой?
Ты добычи не добьешься,
Я не твой, нет, я не твой!

В бою под Пятиглавой, да и в пути на Читу Кларк крепко сдружился с Безугловым. Когда аргунцы приблизились к городу, Кларк как бы виновато заметил:

— Мне бы, Степан, на полчасика домой заехать. У меня жена, ребятишки…

— Почто толкуешь? Тебя казаки заставят, если сам не поедешь. Скачи вперед!

Кларк, пришпорив коня, умчался.

— Запевайте песню, ребята! — бросил через плечо Безуглов.

Голосистый тенорок вывел первые слова, а казаки дружно подхватили припев:

Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!
И как один умрем
В борьбе за это.

Потные, понурые кони медленно шли. По запавшим бокам нетрудно было догадаться, что идут издалека.

И только спели казаки песню, как навстречу им показался Кларк. Подскакав, он круто осадил коня, повернул его и поехал рядом с Безугловым. А Степан, собравшись отпустить шутку в адрес Кларка, повернулся к нему всем корпусом и обомлел: по щекам товарища текли слезы.

— Почто плачешь, Борис Павлович? — душевно спросил Безуглов.

— Дочка моя Верочка третьего дня умерла…

— Девочку, конечно, жаль, — постарался утешить его Безуглов. — Счастье твое, что у тебя еще пятеро осталось.

Кларк вытер ладонью глаза и сказал:

— Нам с тобой расстаться придется, Степан. Дома я застал записку Лазо — вот она, приказывает тебе с сотней ехать на Верхнеудинск, а мне остаться в Чите.

— Значит, ближе к Байкалу, а там глядишь — опять Иркутск, а то и Красноярск.