Командировка в западню

На халтурно побеленном потолке распластались перекидники – плоские, как носовые платки, повторяющие цвет и фактуру фоновой поверхности. Эти твари, с их мимикрией, по крайней мере в глаза не бросаются – хотя, если перекидник оттуда свалится и начнет трепыхаться на полу, а потом с бумажным шуршанием полезет по стенке обратно, это действует на нервы. Зато волосатые пауки по углам и всякая летучая-ползучая дрянь, на которую те охотятся, удручают дальше некуда. Поэтому на потолок лучше лишний раз не смотреть.

Облезлый коричневый пол ухмыляется во все щели. В подполе однозначно ничего хорошего: смутно белеют складки и холмики мохнатой плесени, словно там, в душных таинственных потемках, лежбище громадного зверя, которого толком не разглядеть. Или, может, целая колония таких зверей, погруженных в спячку. И несет оттуда, как из мусоропровода, целый год не чищеного. Квадратную крышку подпола он в первый же день не только закрыл на щеколду, но еще придавил сверху фанерным ящиком с плотницкими инструментами. На всякий случай.

В кладовке нашлись овощные консервы, тушенка и сгущенка, несколько бутылок красного вина, завернутые в полиэтилен пачки галет. На кухне стояли канистры с питьевой водой. На подоконнике валялась ценнейшая вещь – замызганный консервный нож, а снаружи, за окном, громоздилась внушительная куча пустых банок: видимо, его предшественник прожил здесь довольно долго.

Мебели было раз, два и обчелся. Тронутая ржавчиной кровать с панцирной сеткой, заваленная ворохом несвежих одеял, под которыми обнаружился засаленный полосатый матрас, рваная простыня и ощетинившаяся перьями подушка в истрепанной наволочке, вначале внушала ему непреодолимое омерзение. На вторые сутки он пересилил брезгливость и устроился в этом грязном гнезде на ночлег, так как больше спать было негде.

Показывая Чармеле Атланту, я чувствовал себя так, словно кто-то всемогущий взял ножницы, вырезал меня из одной картинки в журнале и наклеил на другую.

Это был все тот же город, который я с детства привык считать самым лучшим на свете местом. Днем и ночью над ним пылал все тот же неоновый слоган, господствующий над остальной световой рекламой – артериально-красный, ультрамариновый, празднично-оранжевый, изумрудный, льдисто-фиолетовый, словно сияние сверхновой, а потом снова алый, как свежая кровь.

Цвет меняется, смысл остается неизменным, раз за разом отпечатываясь на миллионах сетчаток и неощутимо проникая в глубь мозга, поскольку это знакомое каждому изречение определяет самую суть нашей жизни – я так и объяснил Чармеле, когда она поинтересовалась.

Город был во всех мелочах тот же самый, но появилось ощущение, будто он вот-вот обернется голографическим миражом, под которым прячется бездонный провал, и мне здесь ни в какую не удержаться.