Командировка в лето

Глеб с трудом сглотнул неожиданно ставшую сухой и вязкой кровавую слюну. То, что этот урод не шутит, он понимал прекрасно. Такие вообще не шутят.

Вернее, шутят.

Вот только чувство юмора у них… кгхм… своеобразное. Потустороннее, можно сказать.

Никакой европейской логике не поддающееся.

И веет от этого чувства юмора тяжелым замогильным холодом.

– Было бы о чем – договорились бы. А пока – не о чем. Может, лучше сразу к деньгам перейдем?

Кавказец протяжно вздохнул:

– Нет, ты меня все-таки не понял… Я же сказал: о деньгах мы потом поговорим. Мне сказали, как кассету отдашь, ты – мой. Что хочу, то и делаю. Хочу – убиваю, хочу – отпускаю, хочу – в жопу ебу. Понял? Как отдашь. А пока ты – не мой, ты хозяйский. А ему ты не нужен, ему кассета нужна. Как там у ваших блатных говорят? Всосал?

Глеб медленно покачал из стороны в сторону по-прежнему мерно гудящей головой:

– Нет. Это ты меня не понял, абрек… Какая еще на х… кассета? Какие девки? Нету у меня ничего похожего, нету, понимаешь?!!

Кавказец снова вздохнул, тяжело поднялся с табуретки, сделал два шага вперед и наклонился прямо к его лицу:

– Есть. Я. Знаю. Что. Есть. Понял, русский пидарас? Или не понял?

И тогда Глеб, все-таки не выдержав, смачно харкнул кровавой слюной прямо в нависшую над ним ненавистную небритую рожу…

Когда он снова пришел в себя, старший сидел за грубо сколоченным столом, время от времени потягивая характерно пахнущую «беломорину».

План палил.

То ли успокаивался, то ли наоборот – приводил себя в нужную для предстоящей работы кондицию.

Между столом и Глебом стояла табуретка, аккуратно накрытая белой тряпицей, на которой лежали какие-то блестящие приспособления. А рядом с табуреткой сидела на корточках та самая русоволосая камея и тоже что-то курила.

Может быть, тоже коноплю.

А может, и нет.

Глеб попытался сфокусировать взгляд.

Нет, точно нет.

Обычную сигарету.

С фильтром.

Кавказец в очередной раз пыхнул папиросой и презрительно посмотрел на пленного.

– Ну, что, пришел в себя, пидарас? Хорошо. Только договариваться теперь мы с тобой уже не будем. Живой ты мне больше не нужен, по нашим обычаям после такого только один жить может. А где кассета, ты мне и без всякой торговли скажешь. Через минуту. Или через час. Или через два. Скажешь. Не веришь?

Глеб попытался хмыкнуть.

Получилось, надо сказать, хреново.

– Дурак ты, абрек. Психолог хренов… Я теперь вообще молчать буду. Чем дольше промолчу, тем дольше проживу…

Кавказец в ответ только гортанно расхохотался:

– Это не я дурак, русский. Это ты дурак. Потому что ничего не понимаешь. Это, – он кивнул в сторону русоволосой, – Лейла. Врач. Хороший, – он снова поцокал языком, – врач. Была. Моих детей лечила. И у соседа моего русского лечила. Ай, хорошо лечила… А потом ваши ее мужа и детей убили. Бомбой. Она на базаре была, когда они прилетели. Не любит она вас теперь, ой, не любит… Соседских детей, которых лечила, убила. Всех троих. И мать их убила. Ножиком таким медицинским. А соседу яйца отрезала и отпустила. Чтоб ваш род больше не плодился. И к нам ушла. Так что ты все скажешь… Мне не скажешь – ей скажешь. И где кассета лежит, и кто из девок ее тебе передал, скажешь… А время у меня есть. Подожду…

Русоволосая тем временем стремительным, гибким и плавным движением поднялась на ноги, несколькими красивыми, уверенными взмахами сильных рук с узкими аристократическими ладонями и чуть крупноватыми запястьями отряхнула слегка запылившийся подол модной шерстяной юбки и спросила у старшего неожиданно мягким, низким грудным контральто:

– Можно?

Старший кивнул:

– Конечно, Лейла, конечно, девочка моя…

Она коротко кивнула, взглянула оценивающе на Ларина и повернулась к двум молча курившим до этого эпизода в углу «младшим» кавказцам:

– Альви, Руслан, подготовьте русского.

Глеб хотел пошутить, что это по-военному четкое распоряжение отдано на прекрасном русском языке, но все дальнейшее произошло настолько быстро, что времени на шутки у него просто-напросто не осталось.

Ни мгновения.

Его грубо, выворачивая скованные браслетами руки и сдирая с запястий остатки и без того безумно саднящей кожи, подняли, сильно, но не зло, как покойника, пнули сначала под коленки, а потом по икрам, вышибая ступни вперед.

Он еще успел подумать, что теперь знает, что такое дыба, – и снова потерял сознание.

И еще его, кажется, снова вырвало.

В себя он пришел только тогда, когда ему снова стало дико больно: на этот раз в затекших до безобразия мышцах ног.

Теперь он лежал на спине, прикованные руки – над головой, бесстыдно расставленные в разные стороны ноги за лодыжки прикручены к грубым табуретам, на которые для верности взгромоздили свои немаленькие тела «младшие» горцы.

И еще – он был без штанов.

Совсем.

И без трусов тоже.

Он резко дернулся, пытаясь освободиться, но это вызвало только взрыв ненавистного гортанного смеха.

Ларин смирился.

А потом на него снова вылили ведро воды, и над разбитым в кровь и слизь лицом склонился чеканный профиль горянки.