Командировка

Они отправились в кино на французскую кинокомедию «Новобранцы идут на войну», а я еще побродил по улицам, на которые опустился чернильный призрак ночи. Мое одиночество приобрело гигантские очертания, оттого что представил, как сидят в темном зале угрюмый Петя Шутов и его беленькая, доверчиво влюбленная подруга жизни, сидят и наслаждаются физиологическим юмором пустозвонной комедии. Вокруг них хохот, гогот, смачные реплики, самые смешливые в восторге ломают стулья, и они оба, муж и жена, поддавшись общему настроению, пытаются смеяться. «Ой, ой, смотри!» вскрикивает беленькая женщина, хватая мужа за пальцы, и Петя вторит ей смешком, разрывающим ему грудь, как икота. Тесно прижавшиеся друг к дружке, с напускным весельем следящие за одним и тем же действием, они кошмарно далеки друг от друга — дальше, намного дальше, чем незнакомые люди, случайно купившие места по соседству. Не хотел бы я участвовать в такой сцене.

Может быть, пройдут годы и многое переменится. Любовь женщины превратится в постоянную привычную истерию — болезнь нервов, а терпение мужчины, иссякнув, вознаградит его поздним раскаянием. И так же точно придут они однажды в кинотеатр; и будут, вздрагивая от непонятного озноба, с натугой смеяться над вечными кривляниями комиков.

Я брел потемневшими улицами, и одиночество волочилось за мной, как яма. Да, подумал я, именно как яма. Понятия, которые в реальном мире вполне неподвижны, в сознании нашем имеют иногда ужасное свойство оживать и преследовать. Так бывает, подумал я, так бывает.

Поздно вечером одно из случайно выбранных направлений вывело меня к гостинице. У входа под фонарем маячила одинокая женская фигура. Приблизившись, я узнал Шурочку Порецкую.

— Это ты? — сказал я, не удивившись — Какой приятный сюрприз.

— Сюрприз, не сюрприз, — ответила Шурочка, — а мне необходимо с вами поговорить. Хотите вы этого или нет.

— Очень хочу, — сказал я. — Но уже, наверное, поздно, и твои родители могут беспокоиться.

— Это не ваша забота! — сказала девушка, после чего я взял ее под руку и ввел в холл. Там было светло и тихо, около конторки в своей обычной позе командора торчал администратор Буренков. Увидев меня входящим с молоденькой девушкой, он даже не пошевелился. Мне показалось, что по eго губам пробежала слабая поощрительная улыбка.

Я усадил Шурочку в кресло за столик, на котором были накиданы прошлогодние журналы, сам опустился напротив, спиной к Буренкову. Лицо у девушки строгое, сосредоточенное, нервное, под глазами круги, как грим. Но причесана аккуратно, губки подкрашены, плечи и грудь обтягивает яркий синтетический свитерок.

— Вы можете выслушать меня, без клоунады, Виктор Андреевич? Это очень серьезно.

Я закивал с таким рвением, что чуть шею не свернул.

— С вашим приездом многие мои знакомые переменились… Но это не важно… Хорошо, я должна говорить все, чтобы вы не заподозрили… Переменился Владимир Захарович. Сначала он начал курить, а теперь… а теперь с ним вообще невозможно разговаривать. Он мне никто. Вы можете подумать, но он мне никто, в том смысле, в котором вы можете подумать.

— Упаси бог, — сказал я, — ничего я такого не думаю. Да и какое мне дело.

Досадливая гримаска, упрямое движение бровей. Ребенок, совсем ребенок. И в эту невинную душу я внес сумятицу и беспокойство.

— Я не ребенок, — словно подслушала она мои мысли. — Не смотрите на меня, как учитель на двоечницу, Виктор Андреевич. Мне нелегко было прийти к вам, но я хочу знать правду. Владимир Захарович для меня пример во всем. Я хотела бы быть такой, как он. Он честный, горячий, увлекающийся человек. Я знаю его во–от с такого возраста и еще девочкой привыкла им восхищаться. Всеми его поступками, словами. Если бы не он, я, может быть, пошла бы в портнихи. А теперь я буду ученой, как он. Назло всем, кто не верит. Я закончу институт и буду помогать ему. Я и сейчас помогаю, чем могу. И он доволен мной.

Щеки ее разрумянились, она точно бредила.

— Вы успокойтесь, Шурочка, — сказал я. — Успокойтесь. Не надо так нервничать.

— Я не верю! — почти крикнула она. — Я не верю, что он может быть низким и лгать. Он не такой. Вы же его не знаете.

Я оглянулся посмотреть — не подслушал ли кто–нибудь боли ее крика. Буренков стоял у конторки и зевал широким меланхолическим зевом, как зевает щука, у которой перед носом плавает жирный карась.

Какой–то мужчина, поставив у ног потрепанный чемоданчик, склонился над окошечком администратора. На мгновение приезжий повернулся боком, и мне почудилось что–то знакомое в его профиле. Что–то не слишком приятно знакомое. Не должное тут быть.

Шурочка платочком аккуратно промокала уголки глаз.

— В сущности, твое волнение мне не очень понятно, Шурочка, — сказал я. — Вопрос, по которому я приехал, сугубо производственного свойства. Такой, знаешь ли, чисто технический вопросец. Все остальное — это нервы. Это твое девичье воображение. Нельзя быть такой впечатлительной.

Шура слушала внимательно.

— Вы неискренни, — заметила она. — Вы неискренни, потому что не хотите сделать мне больно.

— О-о, Шура! Я чужой боли не боюсь.