Командировка

Мы шли по внутренней территории. Сомлевший гусь валялся под чахлым кустарником, как убитый.

— Вам весело, а всем другим грустно.

— Кому грустно–то, кому грустно? У кого совесть чистая, тот завсегда весел. Конечно, если живот болит либо зуб, тогда не до смеху. А так — чего грустить–то, Шурочка?

В пустом прохладном вестибюле Шурочка остановилась:

— Почему вы со мной так разговариваете?

— Как?

— Дурашливо. Вы меня не уважаете?

— Полно, Шура. Я боюсь тебя.

— С чего бы это вам меня бояться?

Я состроил гримасу печали и закатил глаза.

— Ты — молодая, красивая, вся в золоте, а кто я? Убогий странник. Боюсь я ненужных мечтаний.

— Не надо, Виктор Андреевич. Я серьезное вам хочу сказать.

— Говори.

Шурочка оперлась ручкой на колонну, приблизила ко мне лицо — все ее веснушки можно пересчитать.

— Всех вы у нас переполошили… Знаете, это, может быть, гадко, но я скажу. Я не подслушивала, случайно… Владимир Захарович что думает про вас. Он сказал, если этот… московский сыщик сам не уберется, мы ему поможем уехать. Вот.

Я попытался поймать ее взгляд, но не смог. Она отворачивалась.

— Кому он это сказал?

— Шацкой…

— Ну и что? Хотят мне с билетом помочь, только и всего. А ты считаешь, они меня убьют?

— Перестаньте!

— Шура, — сказал я, дотрагиваясь до ее плеча, которое она тут же резко отдернула. — Хочу и я спросить тебя серьезно. Можно?

Она ответила взглядом, полным странной тревоги.

— Почему ты ко мне так добра?

— Мне жалко, — сказала она. — Вы один, а нас много.

— Неправда, Шура. Не много. Не может быть, чтобы много. И я не один.

Крутнулась на каблуках (туфли какие, черт возьми!), пошла к лифту.

— Ты куда, Шурочка?

— Как куда? К Капитанову. Он ждет.

— Но мне к нему не надо. Мне надо к давильщику Горжецкому.

— Но Капитанов ждет! — Она сказала это без особого напора, как человек, привыкший к превратностям судьбы и уже махнувший на них рукой. Доверчивое дитя, если бы ты знала, как хороши твои волосы, как таинственны движения, какое вокруг тебя золотое сияние. Когда узнаешь, будет поздно.

— Ну и пусть чуток подождет. Мы мигом. Я пару слов скажу только Горжецкому. И точка.

Между нами шла маленькая война, в которой я легко мог выиграть каждое отдельное сражение, но победить не мог. Я знал, почему Шурочка нацепила золотые серьги и янтарные бусы, знал, почему она сообщила про Капитанова, знал, почему звонила в гостиницу утром, я многое знал такого про нее, что она сама никогда про себя не узнает; но это не приносило мне радости. Пусть бы лучше она все знала, а вокруг меня сплетали свои сети серебряные шмели. Пусть бы я стоял, опершись рукой на колонну, а кто–то другой, всезнающий, подкидывал сухие поленья под мое горящее, несмышленое сердце.

Страшная кара человеку — утоленное любопытство.

К Горжецкому (в моем списке номер шесть) идти было рядом, он работал на первом этаже. Человек с такой пышной актерской фамилией оказался тщедушным мужичком неопределенного возраста. Весь вид — птичий, несолидный, даром что давильщик. В комнате–мастерской, где он работал, было шумно, накурено и пахло газом. Шурочка из дверей показала мне пальчиком на Горжецкого и тут же отступила в коридор.

Увидев, что к нему приближается незнакомый человек, Горжецкий выскочил из–за стола с явным намерением скрыться.

— Я к вам, к вам, Эдуард Венедиктович, — окликнул я приветливо.

Он беспомощно оглянулся на своих товарищей, один из которых, багроволикий медведь в кожаном фартуке, неожиданно захохотал и ткнул его кулаком под ребра.

Я никак не мог уразуметь, в чем дело.

— Ну чего? — сказал Горжецкий капризно. — Чего надо–то, говорите.

— Я по делу, Эдуард Венедиктович!

Медведь в фартуке, заухав — у-ах, у-ах! — вторично ткнул его под ребра. И остальные, кто был в комнате, стали похохатывать. Неужели Капитанов подготовил мне такую встречу?

— А нету у меня делов с вами, — заявил Горжецкий. — Никаких делов не может быть вообще.

— Маленькое дельце! — я пальцами изобразил, какое маленькое дельце.

— У-ах! У-ах! — ухал кожаный фартук, начиная приседать. — Влип Эдик. Прижучили!

Горжецкий, полоснув меня ненавидящим взглядом, под громкий хохот комнаты, поскакал к двери. Я — за ним. Шурочка изучала стенную газету «Глобус мира». Горжецкий резко повернулся ко мне, прошипел:

— Ты чего, чего? Не мог конца смены дождаться? Приперло тебе, да? Приперло?!

— Приперло, — сказал я уныло. — Сроки поджимают.

— Т-сс! — он умоляюще прижал палец к губам и кивнул на Шурочку.

— Да что такое, в конце концов?! — не выдержал я. На повышение тона Горжецкий ответил спокойно и деловито.

— Ты учти, — сказал он, — я ей ни фига не должен. Это никакой суд не докажет! Я ушел — и кончено. В благородном смысле. Как люди. Черта ей лысого с меня взять… Зря только ходите. Так и передай. Финиш теперь. Я никого не боюсь. Пущай в суд подает, пущай. А я адвоката найму. На Горжецкого где сядешь, там и слезешь…

— Подождите, — перебил я. — Вы за кого меня принимаете?

Но Горжецкий увлекся, он уже не обращал внимания на Шурочку: