Кольцо судьбы (СИ)

— Блин, вы видите, какая глыба рухнула?! Это уже потом, а тогда она сверху висела. Мужик, видать, побоялся под ней идти. Решил по мостовой, да не поглядел, куда прёт. Спиной вперёд двигал. Я его как увидел, кричу: «Петька, тормози!» — да уж он нажал тормоз, а толку-то?! Всё из-за этих управдомов чёртовых. Если бы убрали снег, хороший человек был бы сейчас живой. А Петька не виноват, я вам говорю, своими глазами всё видел. — шеф философски вздохнул. — Вот она, судьба. Хотел от одной смерти уберечься, помер от другой…

Неслушающимися руками Петюнька отстегнул ремни и вылез из машины. Он плохо слышал, о чем его спрашивал дознаватель, дышал в подсунутую медиком трубку, смотрел, как в скорую на носилках пропихивают чьё-то грузное тело, трясущимися руками подписывал бумаги, которые ему давали. А потом всё сразу кончилось. Все разъехались. Остался один шеф.

— Знаешь, машину я, пожалуй, сам отведу в гараж. А ты завтра отдохни, выспись. На работу можешь не приходить. И не бери в голову — этот урод сам полез под машину, никто на тебя это не навесит. Давай-ка я тебя до метро доброшу. А там ты уж сам, идёт?

От метро было идти всего ничего, два квартала. Ноги заплетались, еле слушались, но Петюнька двигался на автопилоте. Он слабо представлял себе, что произойдёт завтра, но почему-то прекрасно понимал, что старая жизнь осталась позади, теперь будет всё по-другому. Он убил человека, как же так? Может быть, мне пойти в монастырь? — подумал он. И тут его окликнули.

— Эй, торчок, намути или денег дай, на сыпуху не хватает.

— Отстань, геморройно, — хотел отмахнуться Петюнька, но сил, чтобы двинуть рукой не было.

Перед ним возник бледный высокий парень, с длинными спутанными лохмотьями волос, без шапки, с безумными, широко раскрытыми, не мигающими красными глазами. Он слегка покачивался, словно слегка перебрал, одет был неряшливо и видно, что несколько дней не брит.

— Ты что, не догнал? денег дай! — как-то слишком серьезно потребовал парень и сунул руку в карман.

Петюнька не стал возражать. Он просто шел себе вперед, надеясь, что подвыпивший парень отодвинется. Но тот сделал неуловимое быстрое и точное движение рукой, так не сообразующееся с его неряшливым видом. Что-то блеснуло. А потом в груди у Петюньки стало жарко и широко. Грудь его раздувалась-раздувалась, пока не стала огромной и горячей. И отчего-то еще и мокрой. И это было очень приятно, хотя и странно. А потом он во второй раз за сегодняшний день провалился в черноту.

— 3 —

Наркоман

Жизнь бывает несправедливой и очень несправедливой. Несправедливая жизнь — это когда у одноклассников отцы уходят, дождавшись, когда сыновьям стукнет четырнадцать. И четырнадцать им и вправду раздает тумаки. Очень даже больно. Кому по башке, а кому по причиндалам. Так бьет, что потом до пенсии вылезают последствия юношеской травмы.

Школьные учителя эту крепкую мужскую традицию хорошо знают — жизненная драма в полном масштабе разворачивается у них на глазах: отцы, вырастив детей, уходят проживать свою вторую молодость, пока не поздно, в новую семью, к жене, которая на десять, а то и пятнадцать лет моложе. Опытные, пожившие и умеющие держаться на плаву при любых обстоятельствах, сорокалетки всегда будут в цене на рынке мужчин. Но, уходя, они не исчезают насовсем — звонят по телефону, подкидывают повзрослевшим отпрыскам приличные карманные, обеспечивают летний отдых, ибо забота о потомстве оправдывает предательство и придаёт смысл всему их предыдущему существованию. Так им кажется. Им и ещё теории Дарвина — перефразируя латинян, любимой их учительнице жизни.

И всё это очень даже неплохо, — думал Макс, он бы согласился на несправедливую жизнь, был бы даже рад ей (ему ли с жиру беситься?), ибо очень несправедливая жизнь много хуже. Очень несправедливая жизнь — это когда отец в тапочках спускается за пачкой сигарет в киоск напротив дома и не возвращается. Ни через пять минут, ни через год, никогда.

Сначала мать таскала его повсюду за собой — по милициям, больницам, моргам, потом ему всё это обрыдло. Тогда он взбунтовался. Если отец ушёл сам, туда ему и дорога. Если что случилось, но жив — всяко давно дал бы о себе знать, не в глухом средневековье, надо думать, живём. А если умер — не всё ли равно, где кости лежат? Макс вообще не понимал, зачем его на Троицу и в какие-то там еще церковные дни мать вывозила на сельское кладбище — к предкам. Как же, восемь поколений здесь лежат. Только он, Макс, в глаза их никого не видел. Встретились бы живьём — как пить дать, морды друг другу намяли б. Что может быть общего у него и безграмотного крепостного, за которого всю жизнь думали царь-батюшка и Боженька на облаке, и который не то что кино или компьютера никогда не видел, лампочку шестидесятиваттную чудом посчитал бы, а рассказы о космических полётах — сатанинскими наветами.