Кольцо обратного времени

Мэри утешала Труба, я не мог. Женщины, не раз замечено, готовы восстать против очевиднейшей очевидности, если она противна их чувству. Я молча слушал, как она убеждала ангела, что тот ещё поправится, что курс лечения не закончен, а когда закончится, Труб не встанет, а взлетит с постели. Возможно, она и сама верила своим уверениям. Труб не верил, но смотрел на нее с благодарностью. Вошел Ромеро и шепотом спросил, о чем я думаю. Я думал о том, что разрыв времени почти не отразился на мертвых предметах, а на всех живых, кроме Мизара, отозвался тяжкими потрясениями.

Ромеро погладил Мизара, прилегшего у его ног. Умная собака не сводила глаз с Труба. Она слышала, что я сказал о ней, но не откликнулась. Хотя благодаря стараниям Лусина она отлично разбирала человеческую речь, если мы не ударялись в отвлечённости, сама она по своей собачьей деликатности не вмешивалась в разговоры.

— Вы указали на важный факт, Эли, — проговорил Ромеро. — Вероятно, сдвиг времени по фазе или разрыв его, как считает Голос, был в нашем корабельном мирке таким крохотным, что предметы и реагировать на него не успели. За период в одну-две секунды ничего ведь практически не меняется в мире вещей. Но для живой клетки, особенно нервной, несуществование в течение секунды уже подобно крохотной смерти. В дальнейшем нам придется считаться с этим фактом.

— Хуже всех пришлось Трубу. — Я, как и Ромеро, говорил почти шепотом. — Удар по нервным клеткам привел к тяжкой болезни — так я рисую себе его состояние. Страдания души породили муки тела.

— Труб, кажется, чувствует себя лучше, — радостно сказал Ромеро. — Смотрите, Эли, он задвигался.

Но то было не оживление, а агония. Тело Труба свела судорога. Он приподнялся, тяжело забил крыльями. Он обратил ко мне лицо, отчаянно пытался что-то сказать, но вместо речи из горла вырвался смутный клекот. Я опустился на колени у его ложа, прижался головой к его огромной волосатой груди, несколько минут слышал, как неровно, гулкими ударами, билось сердце, и как удары слабели, и как на каком-то ударе, не довершив его, лишь едва-едва стукнув, оно вдруг замолкло. А тело старика и после того, как выключилось сердце, еще минуту дергалось и шевелилось и, медленно окаменевая, вытянулось на ложе. Крылья снова бессильно упали на пол. Труба больше не было.

— Всё, Мэри! — сказал я, поднимаясь. — Всё, всё! Еще один друг ушел. Чья теперь очередь?

Мэри плакала. Ромеро молча стоял у ложа, слезы текли по его щекам. Я с грустной нежностью вдруг ощутил, что неизменная его трость теперь нужна ему не только для подражания древним, а чтобы не пошатываться. Гиг стал рядом с Ромеро и торжественно и скорбно загремел костями. Вечно будет звучать в моих ушах похоронный грохот его костей.

Еще один прозрачный саркофаг добавился в консерваторе.

Эту ночь я не спал и последующие ночи не спал. Я мог бы не останавливаться на таком пустяке, как бессонница. Ромеро говорит, что в старину бессонница была распространённейшей болезнью и люди глотали разные лекарства, чтобы преодолеть её. Но мало ли какие болезни не бывали в древности! Болезни — одно из тех наследий предков, которое мы не перетащили в свой век. Мне всегда казалось чудовищным, что люди не могут уснуть, когда надо спать, тем более когда еще и хочется спать! Я останавливаюсь на поразившей меня бессоннице не для того, чтобы живописать свои страдания. Я перенес смерть Веры и Астра, гибель Аллана, Леонида, Лусина — это всё были не меньшие потери, чем уход в небытие Труба. Я не спал оттого, что не мог справиться с мыслями. В часы дежурств и встреч слишком многое мешало сосредоточиться. Работать с МУМ, как Ольга, забывая при этом обо всём и обо всех, я не умею, к тому же они для меня лишь орган для справок и советов, а не сердечный напарник. Для размышлений мне нужно одиночество.