Кольцо графини Шереметевой

Всё в его жизни определялось тяжким крестом его рождения. Постоянно слышал он назойливые голоса — высокие и низкие, хриплые и певучие, требовательные и укоризненные, голоса мачехи Екатерины, опекуна Меншикова, воспитателя Остермана и Ягужинского, Черкасского и Голицына... Но откуда знать, кто из них истинно думает о его благе? И ещё! постоянно слыша похвалы деду — Великому Петру, император-мальчик казался себе рядом с ним ничтожным... Пока жива была мачеха, императрица Екатерина, видел он и ласку и шутки, а как она скончалась — сжал свой кулак Меншиков. Кроме парика немецкого на голове юного Петра оказалась шапка Мономаха, но держал-то её в руках бывший пирожник. Было отчего наследнику иметь лицо хмурое и озабоченное.

Но с некоторой поры появился близ него человек, от которого исходили истинная верность, жизнелюбие, в его присутствии наследник делался улыбчивым и мягким. Звали его князь Иван Долгорукий. С ним можно беспричинно веселиться и играть, скакать по полям на охоте, спорить о том, что надобно России. Была у него ещё удивительная способность появляться в тот именно момент, когда очень нужен. Впервые явился ещё при жизни императрицы, бросился в ноги великому князю и поклялся служить ему верой и правдой...

Отчего, однако, нейдёт он теперь? Есть нужда, поговорить надобно про Меншикова, а его всё нет и нет. Пётр снова подошёл к окну, опираясь на палочку и хромая — днями понёс его на охоте конь, и опять же спас верный Долгорукий! Пётр увидел подъехавшую к крыльцу знакомую карету.

Наконец-то! Вбегая в комнату, Долгорукий на ходу уже спрашивал про здоровье, про ногу. Не поднимая глаз, но светлея лицом, Пётр упрекнул его:

   — Что долго столь не являлся?

   — Не виноватый я, Ваше Величество! Принцесса Елизавета просила одного неслуха наказать.

   — Принцесса? — Пётр сощурил большие, навыкате глаза.

Красавица Елизавета, дочь Великого Петра, была предметом их общих воздыханий. Императору приходилась она тёткой, была старше его годами и надежд никаких не подавала, Ивану по возрасту была впору, но весёлая и умная Елизавета ни тому, ни другому не выказывала внимания.

   — Ну и... как Елизавета? — не скрывая ревнивого чувства, спросил Пётр.

   — Со всеми играет и никого не любит. Как всегда! — беспечно отвечал князь Иван.

   — А я ждал тебя, оттого что... сказать надобно...

   — Про что, Ваше Величество? — Долгорукий живо сверкнул чёрными глазами.

   — Про Меншикова. Я от него сбежал, а вчерась он сызнова... За своё... Сестре Наталье подарил я червонцы, а он забрал.

   — Хм?.. Экий самоуправец!

   — Могу ли я с сими делами его мириться? Знает ведь, как люблю я Наталью, заместо матери мне она, отрада и жалостливость её мне дороги, а он запретил — как такое стерпеть?

   — Ваше Величество, дерзость сие великая есть! Виданное ли дело — царю перечить? — беззаботно поигрывая шпагой, отвечал Долгорукий. — Он хочет овладеть вашей волей.

   — Я докажу ему, чья тут воля главная, кто есть самодержец! — вскинул голову Пётр.

   — Конечно, докажете, — уверенно отвечал фаворит и перевёл разговор на другое: — Батюшка мой и дядья сказывали, будто Александр Данилыч к роскоши склонен. Одних ковров у него тысяч на сто.

   — Не хочу я во власти его пребывать! — упрямо повторил император и осторожнее добавил: — Что ежели в денежных делах его покопаться?.. Дед мой завещал в скромности пребывать, а Данилыч живёт яко царь заморский.

   — Но, государь... — в замешательстве пробормотал Долгорукий. — Ведь государыня Екатерина благословила вас на брак с Меншиковой Марией.

   — Ах, эта Мария! — с досадой проговорил Пётр. — Не по душе мне она, Иван!

   — А коли не по душе, так можно... того!

   — Эх, кабы расторгнуть ту помолвку... — мечтательно прищурился император.

   — Вы — государь, Ваше Величество, и, значит, воля ваша главная! — поставил точку фаворит.

V

...Петербургский день с немалым трудом разлепил свои веки, мглистые облака поднялись чуть выше крыш, не выпуская из своих объятий низкорослый город.

Шереметевские хоромы на берегу Фонтанки — каменные и деревянные строения, амбары, сараи, великий сад — тоже окутаны влажной холодной сыростью.

В один из таких хмурых зимних Дней Наталья Шереметева вбежала в свою светлицу и бросилась на подушку, заливаясь слезами. Ах, Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда — разбила скляницу его в чулане! — так ведь не знала, не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.