Колония нескучного режима

— А Норик — через пару часов, наверное. Так что застанешь и её.

Они приехали через час. Решили брать бастион постепенно, рубежами, чтобы дело выгорело без валерьянки. Ницца позвонила снизу:

— Это я, Прис, открывай, — замок клацнул, и она объяснила мужчинам: — Поднимаетесь на четвёртый этаж, апартамент семь. Я приеду через пару часов. Не хочу вам сейчас мешать. Всё, вперёд, мужики! — И добавила, с нежностью в голосе: — Пап, я на тебя надеюсь. Юлик, и на тебя, — и они с Бобом уехали.

Мужики позвонили в дверь, но первым вошёл Юлик — Гвидон опасался, что у него не хватит сил подхватить жену. Однако Прис не завалилась на пол, увидев Шварца. Она просто медленно опустилась на паркет, там же, где стояла. Молча. Еле слышно спросила:

— Умер?

— Кто? — раздался голос из-за Юликовой спины. — Я, что ли? — И бросился на пол, к Приске. Там же они и сцепились, вжавшись друг в друга. Там же, не вставая, и отрыдали положенное время. А когда поднялись и снова опустились, на этот раз уже на гостиный диван, Гвидон спросил:

— А что тебя больше удивило — что я здесь или что мы со Шварцем помирились?

— То на то, — подумав, ответила счастливая Приска и снова пустила слезу. Промокнув мокроту, спросила: — Как мой Ванечка? Есть фотки? С ума схожу, как скучаю по мальчику моему.

— Одну минуту, — ответил Гвидон. Быстро справившись с чемоданными замками, откинул крышку и вытянул лежащую под сеткой пачку чёрно-белых фотокарточек. — Извини, что не в цвете, Присуль, я уж по старинке, «Зенитом», как умею. Не люблю эти мыльницы новомодные, безрукие.

Фотографий было с десяток, разных. Ванька с отцом, Ванька во дворе их жижинского дома колет дрова, он же в мастерской, за гончарным станком, на станке — горшок из глины, уже обретший цилиндрическую форму, но ещё с не доведённым до нужного диаметра верхним раструбом. Негустая молодая борода, такие же юные усы. Волосы, длинные, забранные назад, под резинку. А вот он же, но уже с распущенными волосами. В джинсах и клетчатой ковбойке на фоне разрушенной жижинской церкви. И наконец… Её мальчик, Иван Иконников, в чёрном подряснике, руки, соединённые на груди, строгий, возвышенно-серьёзный взгляд молодого человека, не похожего на себя. Другой. Задумчивый, взрослый, незнакомый. Семинарист. Рядом — батюшка, в рясе, лет под шестьдесят. Сзади фоном просматривается знакомый вид — церковь Святого Даниила в Боровске.

— Это что? — Прис задала этот вопрос, не отрывая мокрых глаз от фотоснимка.

— Это тоже твой сын Иван, — ответил Гвидон и прикусил губу, так что стало больно. — Это когда он вернулся из Загорска, к себе, в боровскую церковь. Он там пока алтарником. Женится — получит сан, будет служить. Наш с тобой сын будет священник, Прис. Такие дела, милая.

— Я всегда знала, что он необыкновенный ребёнок, — проговорила Прис, продолжая неотрывно всматриваться в фотографию. — Ницца в курсе?

Гвидон мотнул головой.

— Нет. Он же тема запретная, сама знаешь.

— My God… Не верю… не верю… мой муж… мой сын… мои любимые… Юлик… и вы здесь… со мной… я уже думала, никогда этого не случится… Нет больше Союза… и коммунистов больше нет… ничего нет… и всё теперь есть… и все…

В этот момент они услышали, как открывается дверь в апартамент.

— Триш, — коротко сказала Приска и посмотрела на Юлика. Тот сидел бледный и напряжённый. Ни слова не говоря, Гвидон поднялся и вышел в прихожую. Встретить жену друга, а заодно подставить себя под первый удар. Тоже исходя из принципа, разработанного умной Ниццей, — бастион должен устоять, потому что ещё неизвестно, имеется ли в доме валерьянка.

— Не пугайся, Тришуль, это я! — быстро произнёс Гвидон, не давая Тришке опомниться, и одновременно подхватил её под руку. Та хватанула воздуха и замерла на месте, поддерживаемая Гвидоном на всякий пожарный.

— Умер? — спросила еле слышно.

— Живой и очень красивый! — бодрым голосом сказал Гвидон. — Сидит в гостиной, пьёт с Приской чай. Тебя ждёт. Очень соскучился, как мне кажется. Только спокойно, солнышко, а то он первым грохнется, несмотря что любовь — дело весёлое.

Но до гостиной не дошло. Шварц уже стоял на негнущихся ногах в дверях, отделяющих гостиную от прихожей, и во все глаза смотрел на жену.

«Ещё лучше стала, — подумал он, стараясь не грохнуться на пол, — всегда красавицей была, а теперь просто расцвела. Настоящая леди. Моя… Моя!!!»

Он не запомнил, кто из них тогда сделал шаг первым. Помнил лишь, что стояли в дверях гостиной, приникнув друг к другу, заливая щёки, плечи и воротники солёным настоем из глаз. Помнил, как обхватил её голову руками, как прижимал к своим губам её нос, губы, веки, подбородок, волосы, как вдыхал её далёкий полузабытый запах, а её било и трясло, и она боялась проснуться, чтобы не упустить, не растерять этот нереальный сон, потому что его уже больше может не быть никогда, этого нежданного непродолжительного сна.

Потом оба одновременно выдохнули и сели на диван, не размыкая рук. На тот диван, на котором Приска и Триш когда-то откачивали деда, сэра Мэттью, когда из Москвы пришло известие, что Джон жив.

И только после этого Триш спросила: