Колония нескучного режима

Ваню-пастуха хоронили пол-Жижи и пол-Хендехоховки. Собрались почти все, у кого было чего пасти. Сами копали яму на Хендехоховском погосте, предварительно отогрев мёрзлую землю кострами. От родных и близких было четверо. Юлик со старой Прасковьей и Гвидон с сыном Иваном. От знакомых и друзей — Кира Богомаз с сыном Петром. Поминали в пристройке, там, где он жил, у Юлика. На поминки Иконниковы пришли оба. Гвидон на этот день мысленно подписал пакт о примирении. Разговаривать с хозяином дома Иконников не разговаривал, но слова застольные, подобающие, сказал. А Иконников-младший, как заметил Шварц, ещё и перекрестился несколько раз, пока сидели за столом. Потом, правда, Гвидон подошёл, сказал по короткой:

— Я звонил им туда. Сказал… — и отошёл.

Параша несколько раз взвывала, но быстро успокаивалась, отвлекаемая жижинскими соседями. К концу поминок разгулялись, несмотря что горе было сильным, общим и неподдельным. Потому что и пасти было некому, хоть и коров стало меньше, и человека Бог забрал к себе необыкновенного, безотказного, трудягу и красавца, хоть и старика. А что пасти больше некому, так ясное дело — молодёжь поразъехалась или просто не научилась деревенскому труду, а прочие, кто в возрасте, те больше при болезнях и ленивом телевизоре. Не до ходьбы по местным буеракам, пропади оно всё пропадом, вместе со скотиной.

Народ гулял, а Юлик сидел мрачнее тучи. Не мог представить себе, что Джона больше нет. Друга, тестя и собутыльника. А ещё, оказывается, писал, никому не говоря. Потрясающий мужик, редкого человеческого дара. Листки его, толстую стопку, Шварц, не вглядываясь в иностранные буквы, сунул в комод, до лучших времен. Это когда уже все разошлись и он зашёл в пристройку, проститься в одиночку с тестевым духом. Туда же, вслед за ним, зашла Кира. Обняла его, сказала:

— Только скажи, Юленька, всё сделаю…

Что «сделает» — он не стал уточнять, а она — расшифровывать. Но в эту ночь они с Петькой остались в доме Шварца, что само по себе было вполне естественным. Утром вместе с Парашей мыли посуду, убирали. А Шварц, желая остаться один, ушёл к себе в мастерскую и заперся. Ему снова нужно было подумать. О том, например, какие ещё идиотские успокоительные слова он скажет Триш вдогонку к тем идиотским, какие уже сказал.

Гвидон в этот вечер тоже закрылся у себя в мастерской. У него тоже было много, о чём подумать. Плюс о том, какой памятник он сделает Джону. Тем более, всё равно теперь других дел, по крайней мере в ближайшее обозримое время, кажется, не будет больше никаких. Как и места в Академии художеств СССР. Ему и Юлику.

А Ваня, вернувшись от Шварца вместе с отцом, пошёл к себе, наверх. И тоже заперся. Ему тоже нужно было подумать. О том, почему он до сих пор не сходил в Боровскую церковь, к отцу Олимпию, настоятелю, который его крестил когда-то, в неразумном грудном возрасте, и не задал ему вопросы, на которые он не мог получить ответы ни от кого больше. Может, тогда он сумеет вернуть маму? И Нору? Или в этом ему поможет Бог?

На другой день, в субботу, он пошёл в церковь, дождался, пока закончится утренняя служба, набрался храбрости и подошёл к отцу Олимпию:

— Батюшка, вы меня крестили в раннем детстве, и я бы хотел поговорить с вами, если это возможно. Я сын скульптора Иконникова, Гвидона Матвеевича, Иван. И у меня есть две любимые книги. Но я, боюсь, не совсем всё правильно в них понимаю. А понимать очень хочу. И ещё я хотел бы знать, какие есть молитвы и как правильно молиться. Так, чтобы тебя услышали.

Тот внимательно посмотрел на подростка и сказал:

— Пойдём со мной, Иван. Поговорим, раз просишь. Мне нравится с умными и воспитанными мальчиками говорить. — И улыбнулся.

С того дня они подружились. Ваня приходил к батюшке несколько раз в месяц, и они разговаривали. Иногда пили чай, вкусный и духовитый, потому что в доме ещё не вышёл запас, который регулярно пополняла мама, каждый раз возвращаясь из Лондона. Чай назывался «Breakfast London Tea», и они, с отцом и мамой, любили пить его по утрам, горячий до обжига языка и пищевода, просто так, без сахара и лимона, вдыхая аромат настоящего листа с неубитым бодрящим кофеином. Больше они с отцом этот мамин чай по утрам не пили: ни вместе, ни по отдельности. Пили другой, не сговариваясь, не желая напоминать друг другу о маминой заварке. Теперь он иногда пил его с батюшкой. И разговаривал. Иногда они шутили.

— А утренний чай пить вечером — грех? — интересовался подросток, когда в разговорах их наступала небольшая переменка.

— Нет, Иван, — улыбаясь, отвечал отец Олимпий, — это не есть грех. Это есть небольшое бескультурие из-за незнания иностранного языка. Но сам чай от этого хуже не станет, так что давай ещё подолью. И ватрушку бери, ватрушку. Свежие, матушка сегодня только напекла.