Колония нескучного режима

— Значит, так, уважаемый Гвидон Матвеевич, — внятно расставил знаки препинания генерал, — пока ваша дочь ни в чём не обвиняется, потому что психиатрическая экспертиза установила её полную невменяемость. Есть там диагноз соответствующий, типа шизофрении или около того, но суть дела от этого не меняется. Короче, больна.

— Почему не дают свиданий? — упрямо спросил Гвидон. — Я отец. Мне её недееспособность без разницы. Я дочь свою видеть желаю.

— Это невозможно, — пояснил Глеб Иванович, — она в буйном отделении. Бросается на людей. Была, кстати, попытка суицида, еле откачали дочь вашу. Сейчас она на прописанной терапии. И потом… ей волноваться не показано. Она на девятом месяце. Беременная она.

Гвидон опешил.

— Что? Беременна? Моя дочь?

— И ей рожать, заметьте, — жёстко ответил Чапайкин, — а такая встреча может привести к самому непредсказуемому результату.

Гвидон побледнел и какое-то время сидел молча.

— А когда её вылечат? — спросил он после паузы. — И что будет потом? И как с ребёнком? Куда его? Кому?

— Вот, — разведя руками, согласно кивнул Чапайкин, — это постановка верная. Смотрите сюда. Если она излечивается и врачебный консилиум подтверждает полную её вменяемость и дееспособность, то тогда правоохранительные органы возбуждают против неё уголовное дело, по ряду статей. Причём сразу. Как то: нарушение общественного порядка, антисоветская деятельность и пропаганда, призыв к свержению существующей власти, оказание сопротивления при аресте представителям органов правопорядка. Ну и паровозиком что-то пришьётся, уж извините за эту некрасивую правду. А это срок, сами понимаете. Теперь другое. Если она ещё в стадии, так сказать, по пути к излечению, то вариантов два. Первый — ребёнок пока остаётся при ней, ну там кормить его и прочее. И это — неопределённое время. Но при её неустойчивости он подвергается опасности, сами понимаете. И второе. Ребенка забирают ближайшие родственники, оформляя опекунство до момента выхода матери из стен заведения, лечебного или исправительного. И он, то есть ваш внук или внучка, живут с вами. Под вашей опекой. — Он снова развёл руками и выжидательно приподнял подбородок, намекая, что готов выслушать ответ. Но, подумав, добавил: — И ещё. Если мы дадим вам возможность с ней пообщаться, то, возможно, возникнет и третий вариант. Как мне кажется, лучший для всех. И прежде всего для неё самой. — Гвидон поднял глаза. Он внимательно слушал. — Поговорите с ней. Как отец. Как фронтовик, в конце концов. Как заслуженный скульптор, как автор мемориала «Дети войны».

— Это памятник, не мемориал, — поправил его Гвидон.

— Хорошо, памятника. Виноват, — поправился Глеб Иванович. — Так вот. Посоветуйте ей, по-отцовски, посотрудничать со следствием, которое рано или поздно всё равно продолжится, поверьте. Такие дела просто так не оставляют, так уж заведено, да вы и сами в курсе, разве не так? — Гвидон пасмурно кивнул, соглашаясь. — Скажете ей, что, мол, лучше, дочка, ответить на вопросы, дать полную картину своих контактов, кто, с кем, какие намерения, планы, так сказать. И зачтётся. Потом… — он в задумчивости пожевал губами, — потом, думаю, год-два колонии: поселения, не больше. Это, считайте, ничего. Вообще. По сути, несколько ограниченная свобода. И посильный труд. А там, глядишь, и УДО подоспеет, условно-досрочное освобождение, в связи с малолетним ребёнком. И пошла домой, к родителям, точнее к отчиму, в отчий дом. — Он глянул на скульптора и по-доброму улыбнулся. — Как вам такой расклад? Годится? Лучше, чем психушка да зона?

— Я готов с ней поговорить, — не задумываясь, ответил Гвидон. — Когда?

— Да хоть… да хоть завтра, — снова развёл руками генерал, — я дам команду, и для вас всё организуют. Позвоните с утра по этому телефону, вам подскажут, куда и как, — он поднялся и протянул Иконникову руку. — Всего наилучшего, Гвидон Матвеевич. Надеюсь, это была последняя глупость, которую совершила ваша Наталья. И давайте будем надеяться на лучшее. Вместе. Договорились?

— Спасибо… — пробормотал совершенно сбитый с толку Гвидон. — Спасибо, Глеб Иванович.

О встрече с отцом больную Иконникову не поставили в известность заранее. Просто надели халат поновей и размером побольше, чтобы хватило запахнуть надувшийся живот, и завели в комнату свиданий, с наблюдательным проёмом по центру двери. Там уже сидел на стуле Гвидон. Они обнялись и долго стояли так, прижавшись, зная, что за ними следят, но это не имело значения. Гвидон не сдержался и заплакал; слёзы полились сразу, как только она вошла, вернее, когда её ввели и, предупредив про пятнадцать разрешённых минут, захлопнули оббитую железом дверь, чтобы продолжать вести наблюдение через застеклённый проём.

— Доченька моя… Доча…

— Папочка… Папа…

Потом, когда они разорвали руки и сели за стол, друг против друга, то ещё с пару минут просто сидели молча, каждый впитывая глазами родное лицо.

— Зачем? — прошептал Гвидон. — Зачем, доча?

— Не будем об этом, пап, ладно? Давай не будем.