Колония нескучного режима

Последний раз, в шестьдесят четвёртом, была очередь идти к Гвидону. Юлик остался убирать посуду и стелить постели, остальные ушли. В этот раз у Иконниковых обнаружился новогодний гость — Всеволод Штерингас. То, что в это время между ним и Ниццей бурлил сумасшедший роман, знали лишь Таисия Леонтьевна да Прасковья. Сама Иконникова узнала об этом лишь в августе, незадолго до вступительных экзаменов внучки в институт. Та отчего-то летала по дому, не находя себе места. Внезапно вскакивала, неслась к телефону, набирала номер. Потом бросала трубку, вприпрыжку минуя коридор, влетала в комнату, целовала с налёта бабушку и резко распахивала учебник. Тут же захлопывала обратно и вновь исчезала в коридоре. На другой день сдала первый экзамен, отхватив пятерку. Позвонила ближе к вечеру, сообщила о результате, сказала, чтобы Таисия Леонтьевна не волновалась, потому что она вернётся поздно. У Севы билеты в театр. В какой? Не помню, сбивчиво ответила тогда Ницца, в какой-то хороший. Но все хорошие на летних гастролях, удивилась бабушка. Да? А этот не уехал, остался. И делает какой-то прогон. Генеральная репетиция перед началом сезона. Что-то вроде того. Ницца чмокнула в трубку и дала отбой. А потом позвонила ближе к ночи, в двенадцатом часу, когда уже вышли сроки любых прогонов, и тихо, с просительной интонацией в голосе сообщила, что они припозднились и что она останется ночевать у Севы на Чистых прудах, в его большой квартире. Таисии Леонтьевне и в голову тогда ничего дурного или странного не пришло. Разве что поругала малость за то, что не позвонила раньше, чтобы не заставлять о ней беспокоиться.

Это была их первая ночь. То, что это произойдёт именно в этот день, оба знали. И оба этого хотели. И оба уже ничего не боялись. И никого. То лето, по сути, было первым, когда они виделись уже не случайными малыми эпизодами, а постоянно, потому что, начиная с конца мая, после вступительных школьных экзаменов, всё оставшееся до вступительных экзаменов время Ницца провела Москве, в Кривоарбатском, у бабушки, готовясь к поступлению в институт. Так решили Иконниковы на семейном совете. В те же самые дни и стартовал их бешеный роман с Севкой. Уже по-взрослому, по-настоящему. Ей было восемнадцать, ему — двадцать шесть, и оба давно были к нему готовы. Сева — как минимум последние пару лет из тех семи, начавшихся, когда случайно возникшая на обочине завьюженной зимней дороги смешная детдомовская малолетка, замерзшая, укутанная в дурацкую шаль по самый нос, подсела в его машину и они, вместе с Мирой, Парашей и Джоном Харпером, добирались до дома художника Юлия Шварца. А потом, с течением времени, эта бойкая девчонка с чудным именем Ницца, наезжающая в город по зимним выходным, чтобы под его взрослым приглядом собирать теплыми рейтузами ледяную пыль катка в Парке культуры и отдыха, незаметно, на его глазах вызрела в длинноногую девушку со светло-русыми волосами, выразительными серыми глазами, пронзительно-насмешливой взрослой улыбкой и вполне различимыми под свитером бугорками почти оформившейся груди. Ницца же знала, как всё у них будет, как только выбралась на мороз из Севкиной «Победы» и разглядела самого водителя. И ещё сразу после того, как в первый раз сыграла с ним в ладошки в мастерской своего жижинского друга, художника Юлика Шварца. А потом просто ждала своего часа. Те же самые семь лет. И дождалась.

Тогда она соврала Таисии Леонтьевне. Ни в какой театр они не пошли, не было никакого предсезонного прогона и никакой генералки. Первый раз Ницца позвонила бабушке уже от Севы, из его квартиры на Чистопрудном бульваре. Позвонила не для того, чтобы успокоить её, а больше для того, чтобы этот разговор слышал Сева. Между ними ещё не было ничего, но уже оба знали, что будет. Очень скоро. Сегодня. Каждый знал, но между собой это не обсуждали. Сначала слушали музыку, потом Ницца играла из «Времен года» Чайковского. Она играла, а он слушал. И пил чай. И она пила, когда устраивала себе переменку. И снова играла. По памяти, без нот. А около двенадцати набрала бабушку в Кривоарбатском и сказала то, что сказала. Что не вернётся ночевать. И чтобы Сева это слышал. И чтобы всё оказалось необратимым.

— Тебе не страшно? — спросил он и обнял Ниццу, притянув к себе.

— Мне наплевать на страх, потому что он у нас с тобой один на двоих, — ответила она. — Это наш с тобой страх, только наш, и ничей больше. И если ты мой, то на всё остальное мне тоже наплевать. Даже если это кому-то не нравится. Вот и весь страх… Я тебя так долго ждала, что отучилась бояться, я свой страх давно съела.

— А если окажется, что я хуже, чем ты думаешь? Чем тот Сева, которого ты себе придумала… Который катал тебя, маленькую девочку, на машине и водил на каток, — спросил он, не отпуская её от себя. — Что тогда?