Колокольников –Подколокольный

Это же Толя Четвертов! Мы во ВГИКе вместе учились, а теперь редко видимся, но всегда радуемся друг другу при встрече. Сейчас я его догоню и скажу: «Толя, привет! Ну вот скажи ты ему, скажи Обернисьеву (Толя, познакомься, это Обернисьев, мы с ним дружим), мы с ним дружим, а он не верит, что в институте я была ужасно худая, очень коротко стриженная, курила “Беломор” и носила синюю матросскую фланель. Он не верит! Толя, скажи ты ему, елки-палки, ты реальный свидетель!»

И мы догоняем, и я говорю:

– Толечка, здорово, дорогой!

Хочу сказать ему про его интервью в газете и что я жду не дождусь его фильма, но соображаю, что лучше не надо.

Я не знаю, видит ли он меня. Смотрит и ничего не говорит, даже не улыбается своей знаменитой улыбкой. Даже не знаменитой, просто улыбкой не улыбается совсем. У него щетина и ботинки не чищены. Грязные ботинки, как будто он из лесу. Мороженое капает на плащ, и это его не напрягает, а плащ и так уже замызганный, если приглядеться. У него пугающая прозрачность в глазах, а когда он молча поворачивается и идет своей дорогой, видно, что он ссутулился и каштановые волосы почти сплошь седые. Подавляющее большинство седых волос.

Подавляющая седина.

– Толь, ты чего такой? – спрашиваю я вслед, когда-то я уже спрашивала его вот так же, такими же словами, на бегу, во вгиковском бескрайнем коридоре, очень давно, осенью восемьдесят четвертого.

Он уходит.

Поднимись на крыльцо

– Ой, девочки!... Ой-ой-ой! Дети, не орите! Что делать-то? Ой! Это что же такое творится? Ой-ой-ой! Что же это будет? Ой, кошмар-кошмар, ой, ужас просто, ой-ой-ой!

На краю села стоит отчаявшийся, одинокий, сутулый старый дом, он смотрит на озеро и в поле, и зори восходят над ним, сотни, тысячи зорь, и снега укрывают его, и яблоки зреют в заросшем саду, а на чердаке каждое лето – ласточки.

Ласточки привыкли, что дом и сад принадлежат им, так было много лет подряд, и теперь, когда люди – шуточное ли дело – газонокосилкой орудуют, чтобы открыть высокие деревянные ворота, а потом прокашивают широкую тропу к крыльцу, поднимают оглушительное верещанье.

Люди приходят теперь каждый день, косят, чинят ворота и крыльцо, топят печь, колют и складывают дрова, прочищают колодец, освобождают заколоченные окна, моют, надраивают, красят наличники…

У ласточек переполох, шок, коллапс, катастрофа, паника.

Когда рано утром на машине привозят к воротам женщину с рюкзаком, несут за ней чемодан, провожают к крыльцу, ласточки верещат так, что мешают людям рассказывать женщине про дом, кто да что, да чей дом, да почему не приезжают…

Верещат ласточки, женщина ничего не слышит, не понимает, хлопает глазами, улыбается и благодарит.

Все ушли.

Мглова осталась одна в чужом доме, в далекой деревне, куда ее определила подруга Лиза – отдохнуть и сменить картинку.

Провожатые, встречавшие на станции, говорили, что люди в деревне хорошие – есть, конечно, и такие, что зашибают крепко, но и эти зашибающие тоже с совестью и с душой – и бояться тут некого, тем более что она не просто дачница, а дорогой гость на особом положении.

Дом состоял из застекленной терраски, большой комнаты с печью и чердака, на котором возились птицы.

Мглова разулась и прошлась босиком по пестрым половикам. Потрогала печь – теплая.

Кругом чистота, белая вышитая салфетка на столе, на кровати с железной спинкой – подушки горкой, накрытые кисейной накидкой.

Как в кино. Какой-то фильм старый.

Только в старом фильме не могло быть угловой полочки с иконами, украшенной вышитым полотенцем.

Под иконами – фотографии в общей рамке.

Все было старое и настоящее, особенно понравился деревянный, расписанный масляной краской шкаф.

Рядом с расписным шкафом стеснялся своего уродства «городской» застекленный шкафчик по моде семидесятых годов. Там были книжки. «Картофель. Описание сортов». Рядом с книжками черно-белая фотография в самодельной рамочке – насупившийся молодой человек в военной форме, с ним блондинка в беретке, у нее на коленях кудрявый мальчик смеется.

Там же цветная картонка, детская поделка, аппликация к Восьмому марта и подпись печатными буквами: «Бабушке от Юры».

Мглова села на пружинящую железную кровать, примерилась к подушкам под кисеей и моментально уснула.

Проснулась, потому что постучали.

Вышла на крыльцо. Внизу у ступенек стояли две девочки, маленькая и постарше, и стучали в балясину.

– Здрасьте! – глядя на Мглову во все глаза, сказали девочки и поставили на ступеньки гостинцы. Банку молока. Банку черники. Корзинку.

В корзинке зеленые огурцы, коробка яиц, пирожки в пакете.

– Это откуда же? – изумилась Мглова. – Как вы это дотащили?

– Велели, – серьезно и уклончиво ответила младшая.

Мглова села на ступеньки. Она очень давно не видела маленьких девочек вблизи и теперь с удовольствием разглядывала. Младшая, лет семи, при золотых сережках, похожа на кормленого щеночка, всеобщего любимца и баловня, с тугим, обтянутым розовой майкой пузиком. Старшая, десятилетняя, с задумчивыми темными глазами и смуглыми высокими скулами, обещала в ближайшие годы стать настоящей красавицей.

Девочки пахли лисичками.