Колокольников –Подколокольный

На перекрестке бульваров, Сретенки и улицы Дзержинского стоит постовой, молодой парень деревенского вида. Смотрит изумленно, хлопает белесыми ресницами, разве что рот не разинул.

Шествие проходит мимо.

Постовой спохватывается и начинает говорить в свою рацию.

Пивная в Большом Головине переулке.

Юра и Толя стоят у стойки в углу, молча пьют пиво с сушками в крупной соли. У Юры свежая ссадина на скуле.

Дело к закрытию, народ неохотно покидает ангар. Пьяный спит в углу.

– А велики-то наши зачем менты отобрали? – вяло спрашивает Юра.

– Перекрасят в желто-синие, кататься будут...

– Теперь мне телегу в институт напишут…

– Мне тоже напишут…

Подошла уборщица с тряпкой, точно такая же помятая женщина, как в рюмочной:

– Закрываемся…

– Пошли погуляем?

– Ты меня проводил, давай теперь я тебя провожу.

– Я тебе одно красивое место покажу…

Дом в одном из Яузских переулков.

Кодовый замок вырван с мясом. Они поднимаются в лифте на последний этаж и по узкой боковой лестнице идут еще выше.

Тут небольшая площадка, тайное пространство, высокое полукруглое окно с широким подоконником. Из окна дивный вид на Устьинский мост, на место впадения Яузы в Москву-реку.

 – Стыдно… за нищету стыдно… Ленку предки поедом жрут, что со мной связалась.

– Отец говорит, потерпеть надо, все переменится скоро.

– Переменится? Бьюсь чего-то, бьюсь…

– Не надо было с этим велопробегом заводиться…

– А что, так сидеть, бухать? Скучно… я же не гений какой-то там страдалец, я нормальный человек, я работать хочу, делать то, что я люблю. Стихи не печатают, спектакли ставить не дают, концерт и тот закрыли… На велике уже проехаться нельзя… Мне бабушка из деревни перевод прислала. Десять рублей. Нормально?

Помолчали.

– Сердце бьется без мазы, как рыба об лед, во дворы пробирается вечер, мне пора отправляться в последний полет, город молча обнимет за плечи…

Толя состроил «кукливое» лицо:

– А чё стихи-то такие плохие? Ты уж не читай никому, не поверят ведь, что твои, скажут, у Андрея Дементьева списал…

Юра засмеялся:

– У Анатолия, блин, Поперечного…

Они переглянулись и заорали что есть сил: «И снится нам не рокот космодрома…»

Побежали по лестнице вниз.

На улице Толя спросил:

– Ну что, по домам?

– Давай теперь я тебя провожу, – предложил Юра.

– Ты иди лучше домой, а завтра встретимся, еще что-нибудь придумаем. Все будет, и стихи пиши какие хочешь, и спектакли, и музыку… Вот увидишь.

Юра улыбнулся. Они стукнулись ладонями и разошлись в разные стороны.

Толя смотрел, как Юра перебегает наискосок перекресток бульвара и улицы Обуха.

Юра обернулся и на бегу помахал Толе рукой.

Толя в монтажной на учебной студии, смотрит отснятый материал. Это не просто пленочная монтажная, а очень старое оборудование, каменный век: например, для перемотки пленки надо крутить деревянную ручку такой же деревянной болванки, на которую насаживается бобина.

Материал черно-белый.

На тесной кухне, заваленной хламом, сидит крупный, коротко стриженный старик угрюмого вида, с цепким, проницательным взглядом.

За кадром слышится, как щелкает фотоаппарат.

Старик прямо смотрит в камеру:

– А что, нет еще такой штуки, чтобы и на фотокарточки щелкала, и слова записывала, и в кармане умещалась? Не придумали враги?

«Я работал на заводе “Проволока”, это где теперь сквер возле высотки на Котельнической. Мне восемнадцать было… После работы сидели дома во дворе, пили вино, играли в карты. На грузовике подъехал какой-то в шляпе, спросил, есть ли тут молодежь, готовая биться за дело рабочего класса. Мы еще не знали, что это сам товарищ Прямиков, будущий председатель Рогожско-Симоновского района. Мы согласились тут же. Санькин дед сказал Прямикову: “Они же отпетые”. Товарищ Прямиков обрадовался: “Нам таких и надо”. В Москве позже восстание началось. Как-то не сразу раскочегаривалось. И дольше длилось. На Варварке столкнулись с защитниками Кремля, нам говорили, что будут юнкера, что они обучены, а там одни мальчишки, пацанва сопливая, гимназистишки, кадеты. Нас больше, Кремль – вот он, уже понятно, чья взяла, некоторые плачут. Что с ними делать? Спросили у товарища Прямикова. “Набейте им хорошенько морды и отпустите”. Так и поступили... Гражданская война в Москве началась… Дней десять бои шли, настоящие. Артиллерия была задействована с обеих сторон… Как Кремль уцелел, чудо… Потрепало Москву крепко… Народу погибло много, это я точно знаю… Не хотела никак Москва сдаваться пролетариату. Это в Питере – шыр-пыр – и революция…»

(Смотрит мимо камеры, на собеседника, и говорит строго: «Ты это убери лучше, отрежь потом…»)

«Под Первомай решено было оборудовать парк трудящихся, на месте фамильного кладбища купцов... Мы работали с утра до ночи, выкидывали черепа. Приходили священники, проклинали нас... А все же к Первомаю парк был устроен, играл оркестр... Это там теперь детский парк Таганского района, детишки играют... А грибы там хорошо растут, шампиньоны, на костях же всё...»

Дед умолкает, тяжело встает, наливает жидкость из банки с чайным грибом, проливает… Сам себе говорит с досадой:

– Эх, старье, в рот компот…