Колокола судьбы

– Это уже подробности. Эту, убитую, ты видел? Сам, лично, видел?

– Чего ж не видеть? Видел. Красивая баба. Даже мертвая – красивая, прости меня, Господи. В одной сорочке на снегу лежала.

Услышав это, Крамарчук мельком взглянул на буквально почерневшее лицо Беркута: ему хотелось пощадить командира.

– Это почему ж в рубахе? Мертвую раздели, что ли?

– Мертвую? Мертвую – нет, вроде бы не раздевали.

– Тогда, что ж она… так в рубашке и шла? По снегу… в лес?

– Получается, что так и шла.

– Значит, Рашковский ее еще в доме?..

– Прекрати! – буквально взорвался рыком Беркут. – Теперь это уже не имеет никакого значения.

– Он прав, – по-житейски спокойно подтвердил полицай. – Мертвые пусть остаются святыми. Так лучше и для мертвых, и для живых.

– И что там было дальше… – спросил уже сам Беркут. – Уже после того, как?..

– Немцы ее почему-то долго не трогали. Очевидно, ждали, когда подойдет сам начальник полиции. А его еще перевязывали. Волосы у нее черные, а спереди – прядка, совсем седая. Прямо как у старухи, седая. А лет двадцать пять – не больше. Такой вот и запомнилась. Даже снилась потом, прости, Господи, меня грешного.

– И Рашковский подтвердил, что это Кристич? Медсестра Мария Кристич?

– Да о ней уже во всей округе знали. Как и о тебе, Беркут. Вас обоих ловили. Мы ее тут ночь стерегли, все село окружено было. Ждали, когда ты подойдешь.

– Ага, значит, оцепили село? Ждали, что вслед за Марией появится Беркут? – Крамарчук ткнул дулом винтовки в подбородок полицая, приподнял его и с ненавистью посмотрел в глаза. – Хорошо задумано. Можешь считать своего Рашковского Ганнибалом. Так вот: ты ждал Беркута? Он пришел. Может, что сказать хочешь? Нет? Тогда пошел к дереву! Ветка, вон… специально для такого урода природой сотворенная.

– Подожди, – вновь остановил Николая Беркут. – Кто там у тебя лежит? – кивнул в сторону могилы.

– Мать. Сорок дней, как умерла, ровно сорок.

– А чего сам пришел? Родня где?

– Какая ж родня? Один у нее был. Один и остался. Своей семьи нет. Не до семьи, как видишь.

«Вот тебе еще одна судьба, – с горечью, безо всякой обиды-злости по отношению к этому человеку, подумалось Андрею. – Истолковывай ее, как хочешь».

– На фронте побывал?

– Четыре дня.

– Всего четыре дня?!

– Как оказалось, целых четыре дня.

– Ну ты и вояка… хренов! – презрительно сплюнул Крамарчук.

– Тут уж кому как выпало, как линии судьбы легли. На пятый день меня чем-то так шандарахнуло, что когда опомнился, гляжу: два немца из похоронной команды в яму тащат. За ноги. Ну, закричал: «Куда ж вы?! Добейте сначала!» До сих пор не пойму, почему не добили.

– Лучше бы добили, – молвил Крамарчук. – Семья знала бы, что пал смертью героя, а не смертью предателя.

– Теперь я тоже считаю, что лучше бы тогда, сразу, от рук фашистов. Но ведь не добили же, бросили на холмике. Мол, черт с тобой: не подохнешь, так выживешь. То ли грех на душу брать не захотели, то ли специально, чтоб еще помучился. А старушка-благодетельница выходила. Откуда взялась и почему рискнула, хотя за это её запросто могли повесить. Потом был лагерь военнопленных. Ну а дальше… Дальше сам знаешь.

На сей раз Беркут промолчал. И полицай тоже умолк, понимая, что уже в который раз решается его судьба.

– Ну что, кажется, всё, исповедался? – нарушил это панихидное молчание сержант Крамарчук и вопросительно взглянул на Беркута. – Пора и свечи зажигать.

– Позволь все-таки помолиться над могилкой, – попросил полицай, вновь обращаясь к Беркуту. Чувствовал, что просить о снисхождении Крамарчука бессмысленно. – Хоть недолго, пять минут. Месяц не проведывал, все некогда было.

Беркут и Крамарчук переглянулись.

– Хватит жалостить меня, – зло ухмыльнулся Крамарчук. – На том свете свидитесь и все отмолите, что еще способны отмолить.

– Может, все-таки позволим? – не очень охотно предложил Беркут. Однако Крамарчук решительно покачал головой.

– Ты, командир, ступай. Ступай-ступай, я тут сам с ним. Я «жалостливый».

– Отставить! – вдруг обрел твердость голос капитана. – Уговорил, страдалец могильный, иди, молись, – разрешил он полицаю. А немного поколебавшись, вдруг спросил: – Неужели по-настоящему молиться умеешь?

– Умею. Верующие мы были, весь род наш. Считай, все молитвы знаю.

– Счастливый человек. А я вот – ни одной. Иногда стоило бы, так ведь? Ну, иди-иди… Не могу я тебя… у могилы матери. Даже тебя, продажного полицая… – Повернулся и пошел к могиле Марии.

Глядя ему вслед, Крамарчук недоуменно пожал плечами, разочарованно сплюнул и еще раз ткнул стволом в подбородок перепуганного полицая.

– Хрен с тобой, живи, коль уж сам Беркут тебя помиловал. Но о моей душе тоже замолви, понял? Только не забудь, – разрядил винтовку, патроны положил в карман, а оружие забросил на опушку леса. – И еще за тех, кто в братской могиле, помолись.

– Помолюсь, обязательно помолюсь.

– Однако ветка, вон та, видишь – все еще твоя. Запомни ее, потому что она тебя все равно не минует.

– Спасибо вам, служивые. Тоже кому-нибудь жизнь спасу, если случай представится.

– Не представится. Такому, как ты, полицаюге, не до жалости людской.