Колокола судьбы

Возродила память и ее нежный шепот в ту, первую ночь, когда он навестил ее в селе, в ночь их, как выразилась тогда Мария, «запретной партизанской любви»… Однако этого воспоминания Андрей как-то сразу застыдился: можно ли вспоминать такое, сидя у могилы? Наверное, это уже на грани святотатства.

Вспоминая все это, Беркут готов был казнить себя за то, что так редко виделся с Марией, так мало и скупо ласкал ее, так неумело оберегал, а главное — не сумел уберечь, спасти. А ведь мог бы что-нибудь придумать, мог! Ну, хотя бы переправить куда-нибудь подальше от этих мест, где ее никто не знал, никто не слышал о доте. Но что поделаешь? Из боя — в бой, из рейда — в рейд. Иногда совершенно забывая, что где-то совсем рядом ждет та, единственная женщина, которая любит его и которую страстно любит он сам, огрубевший, очерствевший на войне солдат!

Как же постыдно он боялся своих чувств, как неохотно раскрывал их, даже пытаясь ласкать Марию; как стеснялся их, считая, что чувства эти не достойны уживаться рядом с жестоким солдатским мужеством. Очерствевший от войны и крови мужик!..

Неподалеку, за кустами, кто-то натужно закашлял, но, погруженный в свои мысли, капитан не придал этому никакого значения. И лишь когда грудной, натужный кашель повторился, поднял голову и вопросительно посмотрел на Крамарчука. Тот неслышно, по-кошачьи метнулся к кустам, раздвинул ветки и беззвучно позвал Андрея, показывая пальцем куда-то в сторону кладбища. А когда Беркут, точно так же осторожно ступая, приблизился к нему, прошептал:

— Полицай. С повязкой на рукаве. Грехи отмаливает, дьяк некрещеный.

— Один?

— Кажется, один.

Беркут сделал несколько шагов в сторону, туда, где кусты расступались, образуя просвет. Но под ногами треснула ветка, и когда он выглянул, то увидел прямо перед собой человека в зеленовато-серой немецкой шинели с поднятым воротником и заброшенной за спину винтовкой.

Заметив перед собой вооруженного немецким автоматом человека в гражданском ватнике, полицай попробовал сорвать через голову ремень винтовки, но Беркут успел переметнуться через ров и оказался буквально в двух шагах от полицая.

— Стоять! Руки!

Полицай прекратил дергать застрявший где-то за воротом шинели ремень винтовки и, жалостливо глядя то на Беркута, то на подошедшего с другой стороны кустарника Крамарчука, поднял вверх дрожащие руки.

— Вы?… Вы партизаны?

— Нет, ангелы небесные. Беркут перед тобой. Слышал о таком? — грубо просветил его Крамарчук.

— Господи, прости и помилуй, — пролепетал полицай, глядя на могилу с еще не почерневшим крестом, проведать которую он пришел. Ему еще не было и тридцати, но голова совершенно седая. А через весь лоб, почти от виска до виска, — багровый шрам. — Я тут вот… пришел. Мне бы хоть попрощаться…

— А с теми, что в братской могиле, вон там, за кладбищем, ты попрощаться не желаешь? — поднял автомат Крамарчук. Краем глаза Беркут проследил, как метрах в двадцати к одной из могилок перебежал Корбач, которого они оставили в роще на тот случай, если понадобится прикрыть свой отход. — Пшел туда, сволочь. Возле той могилы и ляжешь. Никто и хоронить не посмеет. Сам прослежу.

Подняв руки еще выше, полицай, еле переставляя одеревеневшие вдруг ноги, медленно прошел между Крамарчуком и Беркутом, но при этом все время не отрываясь смотрел на могилу. Даже когда Крамарчук срывал с него винтовку, полицай старался не спускать глаз с могилки.

— А теперь снимай брючный ремень. Стрелять я тебя не намерен, повешу как собаку, — командовал Николай. — И дружки твои, полицаи, со временем окажутся там же. Об этом тоже позабочусь.

— Стой, — вмешался Беркут, как только полицай дрожащими руками начал расстегивать шинель, чтобы добраться до ремня. — Ты тоже расстреливал этих людей? — обратился он к полицаю.

— Я — нет. Не выпало мне. Но и моя вина, моя тоже… — пробормотал полицай.

— Слава Богу, что хоть это ты осознаешь. Скажи: Мария Кристич, медсестра… Слышал о такой?

— Которую за селом убили, — добавил Крамарчук.

Ухватившись руками за ремень, полицай замер, словно бы понимая, что это последний его солдатский атрибут, лишившись которого, он сразу же переходил в совершенно иное качество — в качество приговоренного.

— А, ту, что за селом. Да-да… Это ее немецкий офицер… с пьяных глаз. А до этого она, говорят, чуть не убила начальника полиции. Видно, полез к ней, на любовь потянуло.

— Какого начальника? Уж не Рашковского ли? — уточнил Беркут.

— Его, — кивнул полицай. — Майора Рашковского.

— Во, червь христосова, неужели действительно успел «омайориться»? — удивленно взглянул на Беркута Крамарчук. — Я тогда не поверил. Видать, хорошо служил.

— Успел, гад, успел. Мне это известно. Да перестань ты дергаться! — рванул Андрей полицая за рукав шинели. — Оставь ремень. Отвечай: она что, стреляла в Рашковского?

— Нет. Вроде бы поленом. По голове. Говорят, неделю в госпитале провалялся. Но тогда он еще успел отдать приказ, чтобы все, кто есть в списке старосты как подозрительные, были расстреляны. Он хоть и полицай, но все же — немецкий майор. Немцы ему подчиняются.