Колодезь

Семён и в этот раз остался на острову. Нечего ему делать средь пустого берега. Мусу в те края занести никоим ветром не может, а всех зипунов всё одно не соберёшь. К тому же не отпускал Игнашка Жариков, расхворавшийся всерьёз. Он уже большею частью лежал без памяти или метался в горячке и бредил бессвязно Последние два дня Семён уже не отходил от Игнашкиной постели. Поил беспамятного скудно выдаваемой пресной водой и рыбным соком, сгонял с лица настырных мух, которых роилось всюду несметное множество.

Под вечер третьего Игнашка открыл глаза, неожиданно ясным взором обвёл округ себя, потом слабо улыбнулся.

– Сёмка... ишь ты, рядом сидишь, не кинул. А я, вишь, и впрямь умираю. Не думал так-то...

Семён молчал, соглашаясь. Чего врать, если на человека просветление сошло и он с жизнью прощаться начал? В такой миг взор страдальца насквозь пронзает, его ничем не обманешь и не утешишь.

– Я, Сёма, о чём припомнил... – зашептал Игнашка. – У нас в деревне колодезь был, опчественный. Глубокий, с чигирём... Меня мамка на этот колодезь за водой посылала. А мне, пострелёнку, лень через всю деревню-то с коромыслом брести, так я в озере зачерпну и говорю, что уже сходил. А в озере-то вода тёплая и тиновата, мать попробует – и ну на меня ругаться! Бывало, что и воду выплеснет: иди, говорит, за новой. Сладкая вода была в колодезе, и чигирь скрипучий, поёт... Туда бы сейчас, на полчасочка, воды мамке принесть...

Семён, поникнув, кивал головой. Перед глазами маячил колодезь деда Богдана, спасший его когда-то. Вот оно как выходит – не только в пустыне люди о воде бредят, но порой и посреди моря.

– Попа Ивана позвать, что ли? – спросил Семён и осёкся, наткнувшись на неподвижный Игнашкин взор. Не дошёл Игнашка Жариков до своего колодца.

* * *

Через день вернулись добытчики, плававшие в трухмены. Вернулись почитай что пустыми, юртовщики успели отогнать стада и встретить казачью братию боем. В этом бою калёная туркменская стрела отыскала Серёжку Кривого, отправка мятежного атамана на суд божий.

Как обычно бывает, гибель вожака тяжко сказалась на всём казацком таборе. Люди разом почувствовали себя в беде, всем припомнились хвори и беды последних недель: скорбут и водянка, чесотка и вражеское ружьё. Разин злобно ругался, выискивая, на ком сорвать гнев, а потом, вспомнив Орефово гадание, выволок его на середину круга, потребовал ответа за прилюдное враньё. Орефа скрипел и огрызался, как загнанная крыса, но ни в ком не находил защиты. Злобный колдун всем успел стать поперёк глотки. Под улюлюканье собравшихся Орефу растелешили и всыпали по голому две дюжины плетей.

– Впредь не волхвуй, – поучал неприятеля попище Иванище, – не гневи Христа дурацким манером! Ему и без того наши грехи считать тужно.

Орефу выдрали, но воды это в стане не прибавило. Люди слабели, а те, кто похилей, один за другим отправлялись следом за невезучим Игнатом Заворуем. Всё чаще в таборе говорили, что пора и честь знать, век на море не прокукуешь, а то и добытое тратить будет некому, весь отряд на нет изойдёт. Начали поговаривать даже, что атаман попросту боится вертаться домой, опасаясь царского гнева. Государь небось не забыл разбитых стругов и пограбленной казны. Как бы ответ головой не пришлось держать. Кто-то вспоминал зимовку на Миян-Кале, пеняя, что зря поссорились с персюками – жили бы сейчас государевыми людьми, никоей беды не зная...

Разин слышал разговоры, чернел, но молчал. На чужой роток не накинешь платок, а о чём мир толкует, о том и бог мудрует.

Наконец стало ясно, что дольше на море держаться нельзя. Ватага разномастных корабликов тронулась на полуночь, к родным берегам.

К Четырём Буграм подходили на вёслах, через силу перемогая упорно заладивший сиверко. А хоть бы и вовсе не было встречного ветра – всё одно изнемогшим людям долгая работа казалась непосильна. К тому времени чуть не четверть отряда лежали в лёжку, мучаясь трясавицей и злым кровавым поносом. Потому, когда из-за прибрежных островков явились сидевшие в засаде струги князя Львова и на мятежный флот уставились мушкеты столичных стрельцов, многие решили, что здесь и конец так удачно начатому плаванью.

Не таков, однако, оказался Разин. Атаман прекрасно понимал, что сражаться с многотысячным отрядом, даже если в нём половина больных, дело непростое, решиться на него трудно, а это значит, что прежде князь Семён Иванович будет казаков увешивать, чтобы с войском не биться и сдаться по добру.

Тут-то и была извлечена на свет старая царская грамота, обещавшая казакам прощение, ежели они от воровства престанут и добром пойдут восвояси. Теперь уже Разин не величал грамоту подложной, а изъявлял намерение вины принесть.