Колодезь

– Верно! – радостно возопил Заворуй. – Ну-ка, посторонись, я его счас рубану!

– Да погоди ты! – прикрикнул Семён. – Мне с этой мордой сначала кой о чём поговорить надо. Ты с ним, как с корабля прыгнул, так и не видался, а у меня есть о чём беседу беседовать.

– Ну, валяй, – согласился покладистый Игнашка. – Только не долго проклажайся, а то хлопцы всё добро растащат, тебе не останется...

Игнат сорвал сo стены медную курильницу, осмотрел, плюнул презрительно и, бросив дешёвку на пол, канул в полутьме за дверью.

– Семён... – изнывал Васька, дрожа от смертного ужаса и не зная, как умолить злого казака. Хотел по отчеству обратиться, так ведь не знал отчества, зачем оно крепостному мужику? И Василий, одурев от страха, забормотал вовсе несусветное: – Семён-ага, Христа ради, Аллах акбар! Отпусти душу на покаяние!

– Душу, значит, на покаяние... – Семён улыбнулся, вспомнив отчего-то дьяка, допрашивавшего его в сыскной избе. – А скажи-ка ты мне, Васаят-паша, о чём ты прежде думал, когда душу свою шайтану прозакладывал? Когда я к тебе с просьбишкой приполз, где твоя душа была?

– Виноват, Сёмушка, спужался я тогда, думал, ты убивать меня пришёл.

– Это я сейчас тебя убивать пришёл, а тогда хотел о Дуняше спросить, не знаешь ли, что с ней сталось.

– Не знаю, Сёма, истинный Христос, не знаю!

– Брешешь. Я с Фархадом полугода не прошло как говорил. Ты Дуньку себе за долги забрал. Так-то. Истинный Христос всё видит и врать не велит.

– Неправда! – Василий трясущимися пальцами распустил кушак, скинул шальвары, заголив покалеченный срам. – Гляди, Сёма, что они со мной сотворили, ироды! Ну сам посуди, зачем мне твоя Дунька?

– Вот уж не знаю, – бросил Семён, брезгливо глянув на то, что осталось у Васьки промеж ног. – Верно, затем же, зачем ты Мусе про меня врал – мерзость свою потешить захотелось. Ты не боись, про Дуньку мне тоже всё известно, ты же себя безопасным считал и пакости свои на людях творил, не скрываясь.

Словно вспомнив о чём-то, перевёл взгляд на ждущую саблю.

– Сёмушка, – горестно стонал Васаят, – Христом богом...

– Какого тебе ещё Христа взыскалось? – недобро усмехнулся Семён. – Ты же бусурманскую веру нелицеприятно принял, молишься по пять раз на дню, видно, грех замаливаешь, что мечеть осквернил, обычай беста похерил. Э, да что с тобой говорить, нет такого закона, которого ты бы не преступил.

Семён медленно повёл в воздухе клинком, и бледный везир уже не заискивал в глаза Семёну, а так и стоял со спущенными портками, будучи немощен оторвать взгляда от пристального змеиного поблеска булата.

– Виноват, Сёмушка, бес попутал. Прости мой грех... Христос велел... до семижды семьдесят раз... а ты единожды прости, це губи душу... Я всё исправлю, назад окрещусь, в монахи подамся... Вай!...

– Назад окрестишься?... – зловеще пропел Семён. – А помнишь, что о таких, как ты, господь говорит?

– К-который?...

– А любой, Вася, любой, в какого люди веруют. – Клинок приблизился к горлу везир-паши, и тот дико скосил глаза, послушно следя за гипнотической искрой. – Воздается каждому по делам его... Примите же наказание за то, что вы не веровали... – Семён повёл саблю на отмах.

– Н-не надо... – забулькал везир. – Я обращусь... истинный Христос, в святое православие перекрещусь навсегда...

– Навсегда – это верно, – подтвердил Семён. – Я сам тебя в истиную веру перекрещу.

– Не-е-йа-a. – завизжал Василий, отшатнувшись, и по этому сигналу Семён хлестнул клинком наискось и тут же второй раз поперёк, разрубив фигуру на четыре части, так что наземь упало уже не тело, а просто труда кровавой человечины.

Вытер саблю, кинул в ножны, не глядя сел на забрызганную кровью подушку.

Вот и всё, и нет больше старого спора, не надо сомневаться, кто же был прав. Прав тот, кто пережил противника. Это только в чешуйчатом племени дольше живёт тот, кто лучше пресмыкается, у людей – наоборот. Напрасно старался Васька обжулить судьбу – Аллах лучший из хитрецов. Я победил тебя, прикащицкий сын: не потому, что сумел порубить в лапшу, а оттого, что человеком остался, презрев лесть нового века. А ты всего лишь получил по заслугам. Если глаз твой соблазняет тебя – вырви его. И если рука твоя соблазняет тебя – отсеки её. Я отсёк те€я от своей жизни. Вот только... полоснул клинок и по самому судье, и корчится душа, истекая кровью. Себе не солжёшь – недруга сгубил, а сомнение осталось; не в Ваське гнильца тлела, а в себе самом.

Семён качнулся, застонал сквозь сжатые зубы, завыл неутешным звериным воем.

* * *