Колодезь

– Задай ему, дядя! – крикнул кто-то. – Соплёй рубани супостата, другого-то оружья у тебя не нажито!

– Дай срок, и пичка у меня будет, и фузея, да не как у этого, не отодвский снаряд, а свой. В том я вам слово даю.

– Во срезал! Егорий, глянь, а дядя-то казак хоть куда! Берегись, как бы не ты, а он тебя плёткой не отходил!

Боярич, верно, это его звали Георгием, тоже поднялся и, зажав пальцем ноздрю, длинно сморкнулся под ноги Семёну. Семён едва успел отступить в сторону.

– Но-но! – крикнул он.

– Не понукай, не запрягал, – боярич презрительно усмехнулся. – Ишь, раззодорился: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй... Воротайся домой, деревенщина, покуда плёткой не погнали. Думаешь, если чужую кобылу свёл, так уж казак? Конокрад ты, Цыганское охвостье, ворона загумённая...

В иное время Семён бы смолчал, но сейчас, при коне и оружии, обласканный прелестными речами и нюхнувший воли, терпеть мальчишеской дерзости не стал.

– Зато ты, пан хохольский, по всем статям казак хоть куда! – перебил он барчука. – Над веем войском Донским расширился, орла широтою превозмог. Гляди, как бы срака с натуги не треснула.

– Это... ты... мне?... – Георгий раздельно выплёвывал слова, как бы не умея понять смысла. – Ты что сбредил, пёс? На дворянство лаяться повадно стало? Я ж тебя в мелкий клеек разотру...

– Тоже, Аника-воин! Смотри, как бы растиралку не оторвали! – ответил Семён под дружный хохот казаков. – А без этого дела от тебя одна шапка останется!

– Ну!... – Георгий рванул с перевязи саблю. – Не быть тебе живу... Порублю пса худородного!

Вращая палаш над головой, Георгий надвигался вперёд.

– Не дури, Егор! – крикнул кто-то из казаков.

Семён стоял подбоченясь, рука на поясе, и словно не слышал, как гудит в воздухе стальная смерть. На губах плавала кривая усмешка.

– Брось саблю, молокосос!

Лица казаков переменились, люди вдруг поняли, что непригожая перебранка, начавшись смехами, кончится кровью. И не вмешаться уже, и не помешать: не выручить забавного дядю, возомнившего себя бывалым казаком.

– А-ах! – хакнул Георгий, обрушивая с маху сверкающую полосу венгерского палаша.

Казаки выдохнули разом, ожидая, как падёт, обливаясь кровью, порубленный мужик, один Ус поспел гаркнуть: «Геть!» – хотя уже ясно было, что не можно остановить убийственный удар.

Но в самое смертное мановение Семён вскинул пустую допрежь руку, и тонко запел, разгибаясь, индийский булат, шкрябнул по летящей стали, ажио искры посеклись.

В глазах боярского сына полыхнуло удивление, а через миг, когда ещё и ещё сшиблись сабли, когда рука почуяла, как яро и незнакомо бьётся лапотник, проснулся в душе страх, и затосковал Георгий.

– Будя! – крикнул он. – Пошутил я!

– Шутковал кот с мышью! – отвечал Семён, напирая вперёд.

Минуты не прошло, как вылетел клинок из ослабевшей боярской руки, упал в траву.

Семён разом остановился, саблю опустил, словно открываясь, а на самом деле оборону держа от потаённого ножика. Усмехнулся, глумясь над бессильем боярича.

– Слаб ты противу меня биться, неука! Винись теперь.

– Винись, Георгий! – подтвердил круг.

– Прошу... простить великодушно, – выдавил Георгий уставную фразу.

– Ну что с тобой делать, – сказал Семён. – Господь простит, и я прощаю. Да и ты за науку не серчай.

– Это верно, – произнёс атаман. Подошёл ближе, глянул на саблю, которую Семён по-прежнему держал у ноги, спросил:

– Где саблей разжился, дядя?

– С арапских краёв вывез, – ответствовал Семён.

– Сабелька сера, а рубит бело, – товом знатока сказал Ус. – И рубке там обучился?

– То в Анатолии, в янычарской школе.

– Знатно у тебя, дядя, по свету погуляно, – признал атаман и, крутанув знаменитые усы, гаркнул: – Как, молодцы, возьмём дядю в круг?

– Возьмём! – загомонили казаки. – Любо! Берём янычарина!

Один Георгий молчал, обкусывая губы, чтоб, не дай бог, не вырвалась на всеобщее поглядение слёзная обида.

* * *

Игнат Заворуй объявился на следующий день, пьяный и с жареным гусем под мышкой. Не иначе – промышлял по окрестным имениям. Жир с гусиного бока пятнал суконную свитку, но Игнат того не замечал.

– Здорово, манёк! – крикнул он, встретив Семёна. – И ты тут? Клёво! А я, вишь, на тырчке жорево слямзил... – Игнашка добыл из-за пазухи плоскую ха-лявную бутыль с фряжским, – сейчас мы с тобой по такому случаю аридмахи приобщимся...

– Что-то я не пойму, – сказал Семён, – по-каковски ты это гуторишь?

– Ага, проняло! – Игнашка был донельзя доволен. – Это, манёк, не простой язык, а тайный, чтобы чужое ухо не понимало. Отверница называется. Мы, казаки, завсегда так говорим, когда надо втайне. Я на отвернице что угодно сказать могу. Вот, скажем, мешается у тебя под ногами какой-нибудь дурачок, и ты ему говоришь: «Добрый человек, отойди, ступай в избу». Как это будет по-нашенски?

– Мне откуда знать? – порадовал знакомца Семён.

– То-то и оно! А я ему скажу: "Лох клёвый, канай отседова, дуй до хазы, – он и отпадёт.

– Он просто не поймёт тебя – и вся недолга, – усомнился Семён.

– А вот ещё... – Заворуй, казалось, не слыхал Семёна. – Разъясни, что я скажу: «Декан киндеров атас пахан гирый».