Колодезь

В ближайшую субботу Семён и впрямь отправился торной тропой в Бородино. Попа Никанора давно уже не было в живых, в церкви служил новый попик, неказистый, с дребезжащим голоском и плешивой головой.

Рассказ Семёна сильно смутил его. Шутка ли сказать – двадцать лет человек жил среди бусурман: с ними постился, с ними же разговлялся. Праздники отмечал по их календарю, а в церкви двадцать лет не бывал. И обрезан к тому же, хоть и поневоле. Да остался ли он христианином после такого-то или давно уж стал Магометовой веры?

К причастию поп Семёна допустил, но сказал, что будет писать первосвященному, спрашивать совета в запутанном деле.

Тогда же заказал Семён поминовения за упокой души невинно убиенной рабы божией Ефросиньи. Платил за требу арабским серебром. Поп больно покосился, монету на зуб попробовал, но взял.

А в церкви всё. осталось как было. Те же образа, те же лампады. Только от ладанного курения, что прежде к богу мысли восхищало, стало пробирать холодной жутью. Ладан – жарких стран произрастание – Семёну вяще ошейник напоминал, нежели всенощную службу. И всё же проняла старая церковь блудного сына, заплакал Семён, склонившись пред Спасом нерукотворным, возрыдал из самого сердца.

Отец Олфирий, что попа Никанора сменил, изумился, глядя на молитвенное рвение, а потом пятнами пошёл и, прервав Семёна, чуть не силком выволок его из церкви.

– Ты что же творишь, идол! – зашипел он, очутившись на паперти. – Под монастырь меня подвести вздумал? Как молишься, ирод, как знамение кладёшь?

– Я, батюшка, как во младенчестве учили...

– И думать забудь! Той веры больше нет. Креститься ведено троеперстно, молитвы переправлены по греческим образцам, и пение в божьих церквах другое стало. Прежде-то многогласно орали, господу неугодно, а ныне – чинно, единогласием. Сам посуди: в людях прилично единомыслие, во-властях – единоначалие, во службе церковной – единогласие.

– В народе говорят, – сдерзил раздосадованный Семён, – что те Никоновы придумки отменили. Никона-то патриарха в иноческий чин перестригли.

– Молчи, сатана! – испугался поп. – Поеретичел вконец! Все вы таковы, единомысленники сатаниновы: от бога далече устранишася, к неверию и зложитию припрагше, егда на мирскую мудрость себя полакомили. Много понимать вздумал. Для таких, как ты, ад убо сотворён преглубокий. Понимай, недотёпа: Никон-монах смирён за свои грехи тьмочисленные, а чин церковный здесь ни при чём. Его патриархи вселенские утверждали: Иосаф – патриарх Московский, Паисий Александрийский, Макарий Антиохийский, Парфений Царьградский и Нектарий Иерусалимский. Паисий и Макарий для того нарочно в Москву прибыли. А ты, малоумный, божью благодать хулишь и пятерых патриархов разом поучаешь?

– Видал я того Парфения, – проворчал Семён. – Тут ещё подумать надо, кто из нас шибче обусурманился.

– Да ты что блекочешь, пёс бешеный?! За такие словесы тебя железом смирять и ранами уязвлять следует!

– Спас наш, смирения образ дая, сам бит был, а никого не бил, – твёрдо возразил Семён.

– Не мудрствуй, Сёмка! – предупредил отец Олфирий. – На таких, как ты, и милосердный Христос руку поднимал: из вервия бич сотворихом, торжников из храма гнал. Ты хоть бы на брата воззрел: вот смирения образец. Молитвы переучил и ходит в храм как добрый христианин. Воистину, братья родные – один Авель безгрешный, второй Каин злоумышленный.

– Авель-то он Авель, а с невестками блудует и отца родного в конуре содержит, – не удержался Семён.

– Я вижу, легче беса от бешеного изгнать, нежели от еретика. Ступай, Сёмка, от греха, да язык покрепче за зубами держи. Бога не боишься, так хоть кесаря устрашись. Аз ничтожный поступлю, как первосвященный повелит, но благословения тебе моего нету. Ступай, да раздумайся над моими словами.

* * *

Назад Семён шел потерянный. На перепутье сел у Фроськиной могилы, поник головой, стараясь понять, как жить дальше.

Для чего терпел, за что мучился, чашу горькую до дна пил? Одно было в душе свято – вера Христова, и той лишился. Еретиком, вишь, стал, единомысленником сатаниновым... А может, так и должно быть? Слишком много узнал, слишком много видел и стал церкви подозрителен. Во многом знании – многие скорби. Блаженны нищие духом, ибо верят, как от начальства приказано, и за то их есть царствие небесное...

– Да чтоб тебя! – Семён ударил кулаком по кресту.

Подгнивший крест покачнулся и упал, развалившись на три части.

«Ах ты, грех какой!.; – Неожиданная беда отрезвила Семёна. – И без того за Фроську совесть гложет, а тут ещё и крест сломал!»

– Прости, Фрося, не хотел я – само вышло. Ты не сердись, я тебе новый крест срублю – сто лет простоит.