Колодезь

Деревенька открылась разом: поля вокруг малые, народ лесом кормится, и лес к избам близко подходит. А так – всё, как в Туле: чёрные избы, слюдяные окошки, хавронья лежит в проезжей луже, и рядом гуси плавают.

Марьяша – рябая тараторка, вынесла деду заранее приготовленный хлеб, выслушала просьбу, многозначительно поджала губы:

– Уж и не знаю, как быть... ну да уж что с вами делать, не пропадать же божьему человеку. А уж ты, святой отец, помяни меня в молитве, когда хлеб кушать будешь.

Семён вспомнил о накидке, делающей его похожим на небывалого монаха в неуставном белом каптыре, и промолчал, не стал смущать добрую самаритянку объяснениями.

Марьяша вынесла ещё одну ковригу, с поклоном приняла деньги. Дед Богдан упрятал ковригу в полотняную суму, вручил её Семёну.

Вышли за деревню. Дед Богдан указал торную тропу.

– Ходко пойдёшь – дня через три в Костроме будешь. А там спросишь дорогу, язык и до Киева доведёт. На вот тебе, чтобы не скудаться в пути. Мне ни к чему, а тебе пригодится.

Семён с испугом глянул на деда, который протягивал ему тугой кошель, набитый серебром. Там наверняка были уложены все дирхемы, заработанные вчерашним днём, а может быть, и сверх того досыпано.

– Что ты! – замахал руками Семён. – Как можно... тут целое богатство... кто я такой, чтобы этакие деньжищи брать?

– Бери, пока дают, – усмехнулся дед. – Чать вместе работали, значит, не чужой кусок заедаешь. Семён, поклонившись, принял деньги.

– Счастливого пути, – произнёс старик, – дорога скатертью. – Он помолчал и добавил: – А обо мне, уж будь добр, не сказывай. Я человек маленький, тихий.

– Крест свят! – побожился Семён. – Как рыба буду.

– А ежели не приживёшься в дому или просто надумаешь, то воротайся сюда. А то одному уж больно скорбно.

Дед Богдан повернулся и, не оглядываясь, заспешил по дороге. Семён долго стоял, глядя ему вслед, и, лишь когда старик исчез за деревьями, пошёл по указанной тропе.

Часть II

Всякий раз, как их повернут к мятежу, они будут ввергнуты туда.

Коран, сура 4 Женщины, аят 93

Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты!

Псалтирь, псаяом 31

Полжизни прошло, как не было, воды в речке Упрейке утекло – решетом не переносить, а всё так же журчит речушка на перекатах, спит в затонах, обещая налимьи ямы и чёрных хрустких раков, колдовски чернеет у мельничьих плотин, скрывая в бездонном омутье бледных русалок-утопленниц и дядьку-водяного, озеленевшего воглым мохом. Ничуть не изменилась Упрейка за двунадесят лет. Недаром в светских кантах поётся: «Речка – времени теченье...» Есть ли что постоянней времени? Сам старишься, а время знай себе журчит.

Семён остановился на знакомом берегу, присел на камень, опустив в воду гудящие ноги. Снизу наплыла стайка малявок, уклеюшки вились вокруг пальцев, щекотно пощипывали кожу. Семён вытер лоб краем куфии. Вот и прибрёл к дому: всё вокруг знакомо и ясно, словно в мучительных невольничьих снах. Дорога тянется на Упов Брод, а за ним – к Туле; в другую сторону – Дедилов городок, путь к Непрядве и Дону. А поперек – неширокая хоженая тропа от Бородина к сельцу Долгому. Вон оно, сельцо, – за пригорком; изб не видать, а старые липы, саженные под окнами, стоят купно, издали указуя деревню.

На самом перекрёстке вкопан деревянный крест. Осенние непогоды потемнили и раструхлявили древесину, крест покосился, грозясь рухнуть. Знать, давно поставлен. А ведь когда Семен за солью уходил, никакого креста ещё не было. Видно, и в родных местах жизнь своим чередом катила. Может, подловили тут на межпутье лихие люди прохожего человека, а вернее, закопан при дороге удавленник или иной кто, сотворихом над собою смертный грех и, не чая жизни будущего века, осуетишася в помышлениях своих и самовольно смертию умре.

Нарядный щегол суетливо вспорхнул на косую перекладину, замер на миг, исповедуя Семёна блестящим глазом. Говорят, неприкаянная душа так-то летает округ своей могилы, встречает идущих, просит молитвы, которой сама не умеет творить.

– Господь тебя простит, птаха, – произнёс Семён, – а аз грешный и подавно прощаю.

Птица шумно порхнула в воздух и канула в кустах.