Приоткрыв глаза, вижу темнеющий в прорези горящего отражением молний окна контур фигуры… Фигуры с хорошо обозначенными линиями, которых у того, кого я жду, нет и быть не может – кудри, шляпка, грудь… И аромат духов. Терпкий аромат, который я не могла незапомнить – аромат смерти.
Та, вместе с которой вошел этот аромат, хочет убить меня?
Убить… меня…
Почему?
Некогда всего насмотревшийся на судебных процессах Модест Карлович говорил, что для убийства есть только три причины – деньги, власть и любовь.
Денег у меня нет. Даже двенадцать рублей платы за комнату в Капитоновке мне еще зарабатывать и зарабатывать…
Власть… Смешно даже. Какая может быть власть у отчисленной, «вычищенной», чудом отпущенной с Лубянки, лишенной избирательных прав и выселенной из Москвы бывшей княжны?!
Из всех перечисленных Модестом Карловичем способных привести к убийству причин, у меня есть только одна – любовь…
Женская фигура продвигается от двери к столу. Роется в сумочке, что-то вынимает, разворачивает, склоняется над столом, на котором осталась недопитая мною чашка чая.
Странная непрошеная гостья аккуратно и спокойно сыплет что-то в чай. Несуетливо сыплет. И уверенно. Так несуетливо и уверенно, как может выказывать собственное величие, миловать и карать лишь единственная известная мне дама.
Новая вспышка молний озаряет лицо пришедшей.
– Вы так и подруге своей яд сыпали в чай, когда о ее любовной связи с вашим мужем узнали?
Женщина оборачивается.
Конечно же, это Ляля. С новой прической, в бежевой шляпке с небольшой вуалеткой, подчеркивающей яркость накрашенных лучшей помадой губ, в такого же бежевого тона перчатках, в которых застыл развернутый листок с не досыпанным в чай белым порошком.
Она даже не напугана. Она спокойна и зла. На хорошо прорисованном лице ничего, кроме пренебрежения. И уверенности:
– Не докажешь!
– Могла бы доказать. Позвать соседей, чтобы задержали вас, позвонить в угрозыск Потапову. Через несколько минут он будет здесь, возьмет на анализ чай, и ваш порошок, и крупинки порошка с ваших перчаток. И все – вы на Соловках или на Беломорканале.
Лялино лицо дрожит. Не от страха – от злости.
– Ты ничего не докажешь. И Николаша…
Как глупо она называет Его – Николаша!
– …Николаша никогда не будет твоим. Он тебе не поверит! Тебе никто не поверит. Лишенка!
Поворачивается и выходит из комнаты прочь.
Ляля уходит, а я сижу, замерев. Сижу, и не шевелюсь.
Я ничего не докажу.
Он никогда не будет моим.
Я вызову Потапова. Лялю упекут в тюрьму, а Он будет носить ей передачи. И поедет за ней на Беломорканал или на Соловки.
Я никогда не смогу избавиться от Ляли.
Я никогда не смогу избавиться от Ляли, потому что Он никогда не сможет избавиться от Ляли в себе.
Никогда…
26. Дневник для ее внучки…
«Взяла меня за руку.
– Идем!
– Куда? – не поняла я.
– Куда не идти нельзя.
Она сидит на краю моей кровати. Белокурая. Обнаженная. Защищенная своей обнаженностью. В тысячу раз более защищенная, чем я в своей скорлупе условностей и догм. Вся прозрачная – не насквозь, а вглубь.
Она становится мною. Я ею. Мы оказываемся одной, распавшейся на две половинки жизнью. Я не знала ее при жизни. Но жить, по-настоящему жить начала после того, как ее не стало.
Я стала ею? Или это она стала мной? И вернулась в эту жизнь, растворившись во мне, чтобы отомстить той, которая ее спалила. И чтобы дочувствовать то, что при жизни дочувствовать не смогла.
Губами касается моего лба.
– Жар!
– Видно, я простыла под дождем, хоть, кажется, он совсем теплый.
– Жар! Это правильно, что жар. Иначе Туда не войти.
– Куда не войти? -не понимаю я снова. Или все-таки понимаю, но прячусь за вопросами, боясь той грани, которую теперь мне предстоит переступить. Кто знает, возвращаются ли Оттуда?
Она проводит своей белой рукой по моим темным волосам: я и ты – кто чей негатив? Дотрагивается до моей груди, быстро и спокойно расстегивает пуговицы на моей рубашке.
Сижу не шевелясь, даже не пугаясь двусмысленности того, что она творит со мной: одна женщина, пусть призрак, но все же женщина, раздевает другую. Только ощущаю, как жар, пойманный ее губами в уголке моего лба, нарастает. И разливается по телу, превращая все мое существо в обреченное двуединство: в оружие и воина, которому этим оружием воспользоваться еще предстоит.
– Боишься?
– Нет.
И вправду не боюсь. Знаю, что не одна. Что нашла в этой бездне свое отражение, слившись с которым я становлюсь сильной, очень сильной – не обыграть.
Она уже ведет меня по узкому, стремительно взбирающемуся ввысь колодцу, винтовому вращению, затягивающему и засасывающему столь стремительно, что, кажется, хода назад нет. И чувствую, как с каждым шагом в меня вливается дикая сила отчаянного сражения. Сражения, обреченного на успех.
– Готова? – одними губами спрашивает она.
Еще не знаю, к чему должна быть готова, но так же, одними губами, отвечаю:
– Да.
Теперь в этой новой силе, как в защитной броне, я готова ко всему. И непобедима. Мое отчаяние, умноженное на мою ненависть и любовь, способно пробивать пространства и времена.
Куда мы идем? Кого победить? Кого убивать?
– Ее!
– Нет! Невозможно, нельзя…