Колодец пророков

После дружеского – в узком кругу – суаре при свечах Глахуна пригласил Августу в свои покои на верхний этаж башни. Августа обратила внимание, что за ужином президент Ираклии ничего не ел и не пил.

Выйдя из лифта, они долго шли по скупо освещенному редкими светильниками коридору, пока наконец не оказались в большой, залитой лунным светом зале, которую Глахуна открыл, приложив большой палец к считывающему устройству электронного замка.

– Я не ангел, – сказал Глахуна, подойдя к окну.

– Да, ты не ангел, – согласилась Августа, оглядывая огромный колдовской глобус в углу, невероятных размеров письменный стол, заваленный книгами и рукописями, шкафы с химическими препаратами, старинные тигли и сосуды, мирно соседствующие с современнейшими электронными приборами, что-то отсчитывающими, показывающими какие-то цифры и символы в темноте. Августа не любила висящих, как ядовитая пыль, между мирами колдунов. Однажды Епифания горестно ей заметила: «Это не добровольный выбор. Это судьба». «Судьба-иллюзия, – объяснила ей Августа, – судьба-фантом. Неужели ты не понимаешь, что власть, которую ты приобретаешь – это случайно найденный ключ от чужой двери. Кто-то обязательно придет и отнимет ключ». «Вместе с жизнью», – вздохнула Епифания. «Вместе с жизнью, – подтвердила Августа, – потому что ты и такие как ты – не цель, а всего лишь вехи в достижении другой цели. Запомни, цель одна – власть над миром. У тебя еще есть время отойти, не путаться под ногами».

– Ты не ангел, – повторила Августа, глядя на стоящий посреди стола, накрытый салфеткой вместительный хрустальный сосуд – слишком маленький для вазы, но слишком большой для фужера.

– Но и не дьявол, – Глахуна подошел к столу, снял с сосуда салфетку. В сосуде была кровь.

Августа вспомнила пролетевший над убранным полем белоснежный вертолет с красным крестом.

– Да, – подтвердил Глахуна, бережно поднося сосуд навстречу льющемуся из окна лунному – мельхиоровому – свету. – Это собранная из сотен пальцев кровь моего народа. Она дает мне силу противостоять враждебному миру. Ты не сможешь меня уничтожить. Я – живая кровь ираклийского народа. Кровь – это дух народа. Мне четыре тысячи лет. Я вечен!

– Как все в мире, – сказала Августа. – Не мне, Глахуна, говорить тебе про превращения и исчезновения.

Башня Глахуны как будто плыла сквозь звездное небо. Внизу лежала прекрасная, как райский сад в ночную пору, Ираклия. Августа не уставала удивляться странной самоуверенности колдунов. Что из себя, в сущности, представляла забытая Богом Ираклия? Беда Глахуны заключалась в том, что он не мог выйти за очерченный горами и долинами круг. Беда Глахуны заключалась в том, что мир народа Ираклии был смехотворно мал. Беда Глахуны заключалась в том, что оставшийся (за вычетом Ираклии) мир был безмерно велик. Беда Глахуны заключалась в том, что ираклийский народ был соринкой в глазу неожиданной проблемы, которую была призвана разрешить Августа. Беда Глахуны заключалась в том, что он имел несчастье быть всего лишь духом крохотного, затерянного в горах, обреченного народа.

Но им, как водится в предшествующие исчезновению или превращению мгновения, овладела мания величия. Дождавшись какого-то одному ему ведомого сигнала на светящемся в лунном свете электронном приборе, Глахуна медленно выпил кровь из хрустального сосуда.

– Дух народа не дано уничтожить никому, – произнес он, – даже тебе. Ты не сможешь приказать мне – воплощенной крови, а следовательно, душе ираклийского народа!

– Я знаю, Глахуна, – Августа не могла оторвать взгляда от мельхиорового лунного мира за окном. – Генерал Толстой любит повторять, что народы – это мысли Бога. Но у Бога нет конечных, застывших, отлитых в неизменные, как монеты, формы мыслей.

– Но почему именно мы, ираклийцы? – воскликнул Глахуна. – Почему ты начинаешь с нас? В мире столько разных народов!

– У каждого из них свой путь, – пожала плечами Августа. – И он не в том, Глахуна, чтобы противиться предопределению.

Президент Ираклии молча развернул на столе старинную кожаную карту Кавказа. Ее делали настоящие мастера, какими славилась в прошлые времена эта земля. Карта была рельефной. Августа узнала под лунным светом крохотный Эльбрус, извилистые синие линии Терека и Куры. Глахуна извлек из выдвижного ящика стола скальпель, тщательно протер его смоченным в спирте ватным тампоном.

– Ты хочешь меня зарезать скальпелем, Глахуна? – искренне удивилась Августа.

Ей вспомнились слова генерала Толстого, что в народах, исповедующих на протяжении веков идею этнической чистоты и патриархальности (а ираклийцы были именно таким народом), процент сексуальных и интеллектуальных извращенцев едва ли не выше, чем в народах, напрочь отрицающих собственную историческую сущность, смешивающихся с кем и чем угодно, довольствующихся так называемой массовой культурой, то есть, в сущности, ничем, телевизионным экраном. По генералу Толстому, таким образом, все народы были похожи друг на друга, все были полусумасшедшими братьями, независимо от того, какими представлениями вдохновлялись их вожди.